Перебежав дорогу, она оказалась перед чугунной оградой сквера. Это был неброский городской уголок – несколько кривых скамеек, петляющая асфальтовая дорожка и клумбы с выгоревшими на солнце петуниями. Анна толкнула калитку, которая жалобно скрипнула, будто протестуя против её спешки.
Духота продолжала обволакивать. Ветер, если его можно было так назвать, лишь перегонял с места на место раскалённый воздух, не принося облегчения. Даже тень от редких деревьев казалась обманчивой – она не спасала от зноя, а лишь подчёркивала его, как насмешка. Где-то за спиной бубнили старики, их голоса сливались с гулом машин за оградой, а под ногами, в пожелтевшей траве, трещали кузнечики – словно торопили, подгоняли.
Анна шла быстро, почти не глядя по сторонам. Её кеды шлёпали по асфальту, а рыжие кудри, выбившиеся из пучка, прилипли ко лбу от испарины. Душа, прижавшаяся к её плечу, чувствовала, как в груди Анны учащённо стучит сердце – не столько от быстрой ходьбы, сколько от этого вечного ощущения "я везде опаздываю".
На середине сквера дорожка делала резкий поворот. Здесь стоял единственный уцелевший фонарь с круглым матовым плафоном – днём он выглядел ненужным и забытым. Девушка автоматически свернула за угол и сквер остался позади.
Анна вышла на шумную улицу, где у автобусной остановки толпились люди. Она даже не замедлила шаг – её маршрут лежал дальше, – но душа вдруг ощутила рывок. Будто невидимая нить натянулась и оборвалась. В метре от Анны, чуть в стороне, стоял пожилой мужчина – немного сутулый, в помятом пиджаке, явно не по размеру, и в брюках, которые, кажется, помнили ещё советскую эпоху. На голове у него была кепка, низко надвинутая на глаза, которые были прикованы к подкатывающему автобусу №17.
Душа, оторвавшись от Анны, на миг затерялась в воздухе – тёплом, пропитанном выхлопными газами и запахом асфальта. Люди спешили мимо, не замечая её, пока она не почувствовала тяжёлое, глухое биение сердца. Это был Иван Петрович. Он стоял в стороне от толпы, сутулясь под грузом своего потрёпанного портфеля, и смотрел на подъезжающий автобус. Его лицо, изрезанное морщинами, не выражало ничего, кроме привычной усталости. Кепка, надвинутая на лоб, скрывала глаза, но душа видела – в них не было надежды, только привычная покорность и где-то глубоко – невысказанная злость.