«„Просто учишь“», – повторил директор, и в его голосе впервые прозвучали нотки скепсиса. – «Алексей, я не слепой и не глухой. Я знаю тебя как хорошего специалиста, ответственного человека. Но школа – это не место для… личных симпатий. Особенно таких. Ты понимаешь, о чем я?» Взгляд директора стал пронзительным. «Она – ребенок. Ты – взрослый мужчина, учитель. Любой намек, любая тень подозрения – это катастрофа. Для тебя. Для школы. И прежде всего – для нее самой».
Слова «для нее самой» ударили Алексея Сергеевича сильнее всего. Он представил Анну здесь, в этом кабинете, под унизительным допросом. Представил, как эти слухи, подогретые вмешательством директора, разнесутся с новой силой, как ее буквально растерзают сверстники. «Я хотел защитить ее… а только усугубил?» – пронеслось в голове с горечью.
«Василий Петрович, – начал он, стараясь вложить в голос всю убедительность, на которую был способен. – Я клянусь вам, никаких „отношений“ нет и быть не могло! Да, я заметил, что Анна… расстроена в последнее время. Я попытался осторожно поинтересоваться, не нужна ли помощь. Как педагог! Как человек, который видит, что ученик в беде! Разве это преступление?»
Директор покачал головой, его лицо не смягчилось. «В обычной ситуации – нет. Но в ситуации, когда по школе ползут слухи о влюбленности ученицы в учителя, любое твое внимание, любая беседа наедине – это бензин в огонь! Ты не мог этого не понимать!» Он постучал пальцем по столу для усиления. «Алексей, ты опытный педагог. Ты должен был предвидеть развитие событий. Или… – он сделал паузу, и его взгляд стал еще тяжелее, – или ты позволил своим личным чувствам затмить профессионализм?»
Вопрос повис в воздухе, как обвинение. Алексей Сергеевич почувствовал, как его бросило в жар. «Личные чувства… Он знает? Чувствует?» Воспоминание о том странном, теплом и тревожном возбуждении, которое он испытал, осознав ее чувства, о его собственных невольных мыслях и реакциях, заставило его сглотнуть комок в горле. Стыд смешался с яростью от несправедливости.
«Василий Петрович, это несправедливо! – вырвалось у него, голос стал громче, чем он планировал. – Я не позволил никаким „чувствам“! Я пытался действовать по совести! Как помочь ребенку, который явно страдает от травли? Проигнорировать? Пусть ею измываются, а я буду смотреть сквозь пальцы? Разве это по-мужски? По-человечески?»