– Вы можете быть совершенно уверены, господин пастор, – сказала хозяйка, поднимая рюмку с вином, – что мы сделаем всё, чтобы дать наилучшее воспитание вашей дочери. Надеюсь, что, вернувшись по окончании курса домой, она окажется именно такой, какой вы желаете её увидеть. С надеждой на самое лучшее… пью за ваше здоровье, господин пастор! Сделаем, что можем.
Пастор раскланялся и чокнулся.
– Я уверен в этом, – сказал он, – и спокойно оставляю у вас дочь.
Элли сидела за тем же столом, но есть ей не хотелось. К счастью, говорить ей было не нужно. Она сидела неподвижно, опустив взгляд в свою тарелку и едва удерживаясь от слёз. Вся эта обстановка казалась ей такой… такой. Она точно задыхалась в ней!
Еще когда она вместе с отцом была у начальницы, ей пришлось увидеть школу, так как пока отец наедине разговаривал с начальницей, её оставляли в большом школьном коридоре. Там было темновато, и звуки раздавались, как в пустынном погребе. Время от времени глухо разносился звук отпираемой где-то двери и еще глуше звучало, когда её запирали. Над головой часто звучали то приближавшиеся, то удалявшиеся шаги; временами казалось, что там проходила целая толпа.
Две или три девочки её возраста пробежали по самому коридору. Увидев Элли, они остановились, с любопытством посмотрели на неё и поспешили дальше, перешептываясь и подавляя хохот. Элли хотелось плакать, – так печально и одиноко чувствовалось ей в неприветливом коридоре.
Такое же чувство появилось у неё теперь, за столом, и это несмотря на присутствие отца. Эта чужая дама с бледным правильным лицом, с гладко причёсанными волосами и с изысканной манерой говорить, производила на девочку отталкивающее впечатление. В особенности не нравились ей длинные, худые и бледные пальцы учительницы, казавшиеся такими ужасно холодными. Элли содрогалась всем телом при мысли, что она останется одна с этими людьми! Чересчур белые зубы начальницы, эта ослепительно белая скатерть, это ярко блестевшее серебро и тонко нарезанные ломтики хлеба – всё наводило на неё тоску и точно пугало её.
А вечером, когда она легла в чужую, холодную постель – её отец был уже далеко – она почувствовала себя такой покинутой и так горько стало ей быть вдали от матери, что она уже не в силах была сдерживаться, дала волю слезам и спряталась с головой под одеяло, чтобы никто не помешал ей выплакаться в покое. Прежде чем уснуть, она подумала о себе, что она похожа на жалкую, брошенную тряпку, которую всякий может рвать и топтать, как хочет…