Царевич замер, боясь разрушить таинство жизни того, кого с детства боялся. Кто ему был так любопытен. Ноги у него затекли, спина устала, и, едва он двинулся, предательски хрустнула ветка. На этот раз пасечник хруст услышал. Царевич мог убежать, мог спрятаться в кусты, но он вышел навстречу тому, кого в их краях называли Мудрым.
Едва увидев Царевича, Старик особым образом тронул свою бороду, хитро улыбнулся и запел. Они стояли рядом. Царевич, словно заколдованный, был поглощен своим воспоминаньем. Страницы жизни великого Мудрого неслись, как ветер, в маленьком сознании. Здесь были тексты жизней, им спасенных. Отрывки фраз, пропетых для спасенья. Слова заблудших, вопли обреченных. И крики радости, и тихое сопенье.
Старик оставил пару строк для Царевича, который будет властвовать народом, решать вопросы и строить отношения с другими странами. Царевич тихо начал, мудрец продолжил. И эта песня, полная величья, неслась по саду, словно запах сена, она текла, как речка после ливня.
И в песне этой, спетой на два ритма, на два сознания, но в едином тексте, была вся Жизнь, что прожил старец и что юнец увидит непременно. Глаза в глаза они стояли рядом.
Я могла бы спросить: «Вы разговариваете с собой? А если разговариваете, то как: вслух или внутри себя? Быстро осознаете, что разговариваете с собой? О чем этот разговор? О позитивном, волнующем или выбивающим Вас из себя?»
Но я только спрошу: «А после разговора с собой Вам становится легче?»
Когда я грущу…
Когда я грущу, у меня холодеет все тело и сердце стучится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Хотя, нет, скорее всего, из горла. А иногда оно так щемит, словно на меня взвалили такой большой груз, и я не могу дышать. И мне хочется скрючиться, зажаться и замереть.
А когда особенно грустно, я даже не могу плакать. Я просто сцепляю зубы, нет-нет, я не кричу, я просто вою. И даже нет, я просто издаю стон. Но поскольку сейчас я говорю, словно передаю это состояние Миру и надеюсь, что Он мне поможет справиться с этим чувством.
Когда я грущу, мне хочется, чтобы мне кто-то помог. И там, где-то в глубине меня, живет надежда, что есть человек, которому я очень дорога, и который может понять меня. И так хочется, чтобы кто-то, большой и сильный, спас меня.
Когда я грущу. Раньше замыкалась в себе, понимая ядовитость этого состояния для окружающих, я старалась замыкаться там, где-то внутри, концентрируя боль. Но она побеждала. Она была сильнее меня: разрывала, выматывала, забирая все силы. Забирая так, что иногда хотелось просто лечь и не вставать. И тот, кто не прожил это состояние, может сказать: «Блажь! Что за дурь?». И вроде повода нет так лежать, умирая, душевно страдать.