Они подошли к старой деревянной скамье, покрытой паутиной времени. Та еле держалась на ногах, потрескавшаяся от дождей и солнца, от одиночества. Здесь когда-то, при жизни, они сидели вдвоём. Обсуждали книги Лютера, читали стихи Гёте, спорили о смысле земной любви и загробной жизни. Говорят, именно здесь Генрих однажды поцеловал её ладонь, не осмелившись коснуться губ.
Я, затаив дыхание, смотрел.
Когда-то я осмелился спросить у Генриха:
– Почему вы приходите сюда каждую ночь? Разве ваш покой не найден?
Он посмотрел на меня. Его стеклянные глаза, казалось, видели сквозь века. В них – печаль, неустанная, как прилив.
– Любовь, пастор, – не умирает. Мы не обрели её при жизни. Но она нашла нас здесь, за порогом времени. Здесь, где время касается Вечности.
Они сидели молча. Иногда он клал ей руку на плечо, и она склоняла голову. Иногда она что-то шептала – на немецком, вполголоса, – а он кивал, словно слышал музыку, утонувшую в прошлом. Они слушали невидимый шорох ветвей, едва уловимый перезвон капель, падающих с вековых сосен. Каждое движение – словно продолжение молитвы.
Я стоял, не смея приблизиться. Чувство – не страха, но священного трепета – обволакивало мою душу. Я чувствовал себя не свидетелем, а служителем на границе миров.
И как только первый петух запевал с далёких окраин, когда лёгкий свет начинал размывать очертания могильных крестов, их образы таяли. Сначала – Катарина. Потом – Генрих. Оставался лишь влажный воздух и шорох листвы.
Я подходил к скамье. На ней всегда оставался один василёк. Блеклый, иссохший, но не потерявший формы. Я подбирал его бережно, двумя пальцами, словно удерживал дыхание самой любви, и ставил в стеклянную вазу на подоконник у витража.
И живущая в тишине. Вечная любовь. Печальная и прекрасная. Сильнее смерти. Спокойная, как свет луны. Вечная любовь. Печальная и прекрасная.
С тех пор каждое лето я поднимаюсь по каменным ступеням к алтарю, чувствую прохладу плит и жду.Прошло уже пять лет с той первой ночи, когда я увидел их.
Я не задаю больше вопросов Генриху. Но иногда, один, я перечитываю старые записи приходской книги. В записях 1841 года есть фамилия: фон Шульц, Генрих, прибыл из Кёнигсберга, преподаватель теологии. И чуть позже – имя: Катарина Штерн, дочь генерал-майора.
Среди забытых бумаг, в пыльном сундуке под лестницей, я нашёл письма. Одно из них – корявым, неровным почерком, начиналось так: