От образа отца её передёрнуло: ну конечно, оставил в наследство генетическую любовь к алкоголю. Тьфу, и чем он лучше неё?
Захотелось курить, она шагнула к допотопному холодильнику, где лежала измятая пачка, вытащила сигарету без фильтра, чиркнула спичкой. Захар матерился, когда в доме курили, её это не останавливало, что он ещё умеет, изменять, прикрываясь работой, и, как сапожник, ругаться. Доктор, мать его, в больничке поди не ругается. Она смахнула ладонью дым, надоело всё, детей всё одно не случилось, годы идут, сорок шесть – почти ягода, если накраситься и приодеться. И что, она себе мужика не найдет?
Хотя. Она затянулась, набрав полные легкие дыма: ну, может, и не найдет, пока киряет. Выдохнула в потолок: в таком виде и своему не нужна, бегает вон налево, кобель.
Она выключила телевизор, захотелось сосредоточиться. Знаки опять же. А если уволиться в понедельник? Получить за не отгулянный отпуск, в среду сесть на семичасовой автобус. К обеду она в Тюмени. Денег хватит. На крайняк можно заложить в ломбарде цепочку и крест и взять билет до Находки. А зато море увидит, новые люди, новые радости.
Валентина присела на табурет, нарисовала радужную картинку: как найдет Тоньку (адрес имеется), упадет в ноги да повинится за тот матерный шторм у нотариуса. И вот сестрица на фоне пенного моря обнимает её и смеется, выставляя на показ мелкие зубы:
– Да простила давно, Валь, не глупи. Мы с тобой одной крови, помнишь, как в «Маугли», ты и я одной крови.
Тут Валентина добавила в картинку телефонный звонок Захара, его дрожащий в извинениях голос. Получалось красиво.
«А потом, – подумала Валентина, удивляясь собственным мыслям. – Наймусь поварихой на траулер, там ведь сухой закон, за три месяца приду в норму».
От такой храбрости голова пошла кругом: а что, соберу чемодан, чего там у ней одёжи: пару кофточек, пальто, плащ, ну туфли ещё, сапоги да кроссовки, делов-то. Она переложила яичницу на тарелку и поставила небрежно на стол. Да, именно так она и поступит.
Послышались шорохи, она подняла глаза, вот сейчас ввалится муж, босиком и небритый, в измятой футболке, фыркнет угрюмо: «Доброе», и присядет чавкать яичницей, начнёт изводить дурацкими замечаниями. Козлик загульный, мать его, Склифосовский.
Раздражение заволокло голову. Валентина схватила солонку и опрокинула в мужнино блюдо. Трясла и трясла, рассыпая крупинки. Успокоившись, затушила сигарету, вытерла со стола, сняла чайник и до краёв бухнула кипятка в кружку с кофе.