Но всегда – ценою чего-то внутри. Каждое прикосновение к чужой жизни – отрывалось от её собственной. Она называла это даром. А инквизиция – ересью.
– Сестра Врант! – голос матери Элвии прозвучал, как удар хлыста. – Солдат! Его несут! Быстро! Сердце Аэлии учащенно забилось. Она вскочила. Ладони – вонзились в ткань халата, и он прикусила губу..В голове промелькнуло – солдат. Чумной?
В коридоре пахло потом, металлом и гарью. Двое братьев тащили тело – тяжелое, в доспехах, сгорбленное, будто сломанное. На губах солдата – пена, в венах – чернота.
– Остановите кровь, – прошептала мать Элвия. – Остановите кровь, пока ещё бьётся сердце. Отрежьте руку. Тогда он может он ещё выживет. Мысли пробежали и растворились в затхлом воздухе. Аэлия не двигалась только смотрела на нового солдата. Что-то в этом мужчине было… не так. Он был слишком живой. Даже сквозь боль. Как будто держался за самую суть жизни – намеренно, яростно. Как будто знал, кто она.
Глаза. Они открылись. И посмотрели прямо на неё. Не человек. Или – не совсем человек. Рука Аэлии инстинктивно дрогнула. Она медленно подошла к мужчине и встала на колени перед ним, приложила ладонь к шее и почувствовала:
Кровь, как река из железа.
Кровь, как цепь, оборванная в сердцевине.
Кровь, кричащая её имя…
– Ты… – хрипло прошептал он. И выдохнул.
Она не должна была. Но она сделала это. Ввела пальцы в его вену – не телом, а волей. Вошла в самую суть. И изменила.
Он задышал. Кровь – пошла вспять. Жилы – запылали светом. Из глаз – слёзы. Но не его. Её. Мир задрожал. Пепел взвился – как будто от ветра, которого не было. А за дверью, в тени, инквизитор смотрел. И улыбался.
Ночь давно слилась с рассветом, но свет так и не пришёл. В эти дни утро не начиналось, оно просто расползалось, как туман: бесцветное, глухое, с запахом копоти и травы, приглушённое – будто мир сам пытался не проснуться. Стены монастыря дышали сыростью и старыми молитвами. Камень скрипел под ногами, дерево стенало от влаги. Воздух был неподвижным, как в склепе, и в нём висел запах – слабый, но цепкий: медный, ржавый, родной до боли. Кровь. Она здесь не исчезала. Не стиралась. Пропитывала всё: воздух, стены, кожу.
Аэлия проснулась без движения, как будто не засыпала вовсе. Её тело лежало на узком ложе, накрытом тонким одеялом, которое давно не грело. Над ней – потолок с трещинами, как вены под кожей. Тишина была настолько плотной, что казалось – даже сердце должно замереть, чтобы её не нарушить. Но сердце билось. Неуверенно. Внутри груди – где-то между виной и страхом. Она лежала и смотрела в потолок, не моргая, и чувствовала, как в груди шевелится знакомое: не мысль, не страх, а ожидание. Что-то приближалось. Что-то уже случилось – или вот-вот должно было. Она не знала. Но знала другое: сегодня вновь нужно будет выбирать. Между молчанием и вмешательством. Между тем, чтобы остаться, и тем, чтобы снова шагнуть в ту зыбкую черту, где её дар превращается из благословения в угрозу. Рядом, за стеной, кто-то кашлял. Долго, глухо, с надрывом. По звуку – мужчина. Пожилой. Возможно, крестьянин с юга, возможно, бывший военный. В этом монастыре никто не знал друг друга по имени. Только по болезням. По ранам. По хрипу. Она узнавала людей по запаху крови, по ритму их дыхания, по температуре кожи. Имя не спасало. Боль – да. Или хотя бы отсрочка от неё. Скрипнула дверь. Сквозь щель в проём хлынул тусклый свет лампады. Мать Элвия – высокая, суровая женщина с лицом, будто вытесанным из камня и молитв, остановилась у порога. Взгляд у неё был тяжёлый, но не злой. Просто уставший. – Принесли ещё одного. У врат. Молодой. В доспехах. Пульс слабый, кожа… – она на миг замолчала, – …почернела. Но жив. Пока.