– Согласен, – отвечает Филимон.
А Сопягин кряхтит, шевелит плечами от избытка сил. Тесно, тесно ему в этом закутке. Насколько всё же интересней работать вот с такими людьми! Тут вполсилы не получится! Не выйдет! Радостным предчувствием наполняется его душа. Хочется раскрыть окно, пустить в кабинет свежий воздух, разогнать застоявшуюся кровь на живом деле. «Эх-ма!» – хлопает Сопягин кулаком по столу. Подскакивают папки с бумагами, красиво заточенные карандаши, фломастеры, шариковые ручки и скрепки.
Вечером на кухне. Соседка Роза Михайловна, переворачивая оладьи на шипящей сковороде:
– Я тебя люблю, Филенька. Знаю с детства… Только поэтому считаю себя вправе… Тем более родители твои… Сейчас чудачества, игра, а потом? Молодость пройдёт, ваши сверстники достигнут определённого положения. А вы? Какое всё же отвратительное масло! А вы останетесь у разбитого корыта. В пятьдесят лет уже нельзя будет играть в железную дорогу…
«Пятьдесят? Очень, очень близко и одновременно далеко!» – не обращает ни малейшего внимания Филимон на эту мудрую сострадательную болтовню. Но настроение всё равно почему-то портится, и он думает: «Нельзя откровенничать с соседями… даже из жалости к одинокой старости…» Он прячется к себе в комнату и выходит на балкон: «Как сильно изъеден тёмный бархат… Всё моль проклятая… Небосклон и тот не пощадила. Зато сквозь мелкие дырки виден сверкающий мир… Надо бы записать. Может пригодиться…»
Работа как работа. Про неуловимого зайца
Душа Клавы заскорузла в борьбе со всякими нарушениями. Но равнодушного отношения к делу она выдержать не смогла, сорвалась и нахамила крупному начальству. Но, учитывая прежние заслуги, её лишь на три месяца перевели на зайцев да сняли портрет с доски почета. Это Клаву изрядно огорчило, ведь она там выглядела очень даже неплохо. И многие мужики обращали на неё внимание.
Как любую работу, она и эту делала чётко, добросовестно, с огоньком. Вот и сейчас с двумя пенсионерами-общественниками, ветеранами железной дороги, она гнала по вагонам безбилетников. Те пробовали давить на жалость и совать просроченные сезонки, вызывая у Клавы лишь законное презрение. Набедокурил, умей ответить! Да ещё с ними был этот, странный такой, новенький. «Стажёр, – окрестила она его. – Ну ничего. Пусть поучится, студентик! Это тебе не шпаргалки писать. Школа жизни. Проверка на твердость».