«Нормально?!» – его голос сорвался на визгливую ноту. Он вскочил, опрокинув стакан. Вода растеклась по столу, капнула на безупречный пол. «Это нормально – чувствовать, как твое тело… как оно… отказывается? Как будто я уже… уже…» Он не договорил. Задыхался. Схватился за край стола, пытаясь устоять на ногах, которые, казалось, тоже готовы были подкоситься.
«Сядьте, Леонид. Пожалуйста.» Елена сохраняла внешнее спокойствие, но внутри что-то ёкнуло. Непрофессионально. Иррационально. Она видела тысячи пациентов, получавших плохие новости. Видела слезы, ступор, агрессию. Но такой немедленной, такой физической реакции… на прогноз болезни, симптомы которой должны проявиться через десять лет… Это было… необычно. Тревожно.
Она уговорила его сесть, вызвала медсестру – успокоительное, мониторинг давления. Пока медсестра хлопотала вокруг дрожащего, почти рыдающего молодого человека, Елена стояла у окна, глядя на небоскребы «Вердикта», возвышавшиеся над городом как новые храмы. Солнце отражалось в их зеркальных фасадах слепящими бликами. Рациональность подсказывала: реактивная психосоматика. Сильный стресс. Ничего удивительного. Знание – тяжелая ноша.
Но почему-то перед глазами стояли его руки. Эти молодые, сильные, умелые руки программиста, выбивающие сумасшедшую дробь по столу. Дробь, которая звучала как преждевременный отсчет. И где-то в глубине ее рационального, верящего в «Прогноз» сознания, шевельнулся холодный, тонкий, как лезвие, вопрос: а если знание – не просто ноша? А если оно – яд? Она мгновенно отогнала эту мысль. Неврологическая истерия. Не более. Надо будет прописать Леониду хорошего психотерапевта. Из партнеров «Вердикта». Они знают, как работать с «Знающими».
Когда Леонида увели, еще дрожащего, но уже под действием седативного, Елена вернулась к своему столу. На планшете все еще светился его диагноз: *Ожидаемое начало симптомов: 36—38 лет. * Она провела пальцем по экрану, закрывая файл. Стекло было холодным. Как воздух в кабинете. Как отражение солнца в башнях «Вердикта». Первый тревожный звонок отзвенел. Но эхо его, тихое и назойливое, осталось висеть в стерильной тишине комнаты.