Я – твоя душа. Пропитая, уставшая, но упрямая. Я не сдаюсь. Пока ты дышишь – я надеюсь. Даже если ты забыл, как плакать – я помню. Даже если ты смеёшься в пьяной истерике – я знаю: это от боли.
Так вот, послушай меня хоть раз.
Я не прошу революции. Я не прошу крестов и мавзолеев. Я прошу только одного:
Дай мне праздник.
Дай мне ночь, дай мне танцевать.
Дай мне почувствовать, что я жива.
Пусть хоть ненадолго. Но по-настоящему.
И если ты услышал – не предай меня снова.
Он въехал внезапно. Даже ангелы растерялись. Адский рев, копоть, гусеницы, оставляющие следы на белоснежной мостовой. Над ним полыхало – танк пылал, как грех, который не хотят отпускать. И сверху, прямо из открытого люка, торчал он – Чёрт, в выцветшей фуражке, с тремя звездами, будто генерал другой, давно стёртой войны.
– Чай будете? – спросил он, и достал из нутра адской машины трехлитровую банку, в которой тихо шевелились чайные листья.
Рай не знал, как на это реагировать. Крылатые замерли с арфами в руках. Архангел Михаил впервые за тысячелетия выругался. Но Чёрт уже устроился поудобнее. Снял сапоги, поставил банку на гусеницу, свесил ноги. Смотрел на липкий снег, что опускался с небес, словно кто-то в раю впервые решил попробовать зиму.
У подножия райской стены сидел он – человек. Синий нос, пустые глаза, пальцы в мозолях от дешёвых папирос. Голубь бился в стекло – не в окно, в котором был свет, а в пустоту, в никуда.
– Это ты, – сказал Чёрт, глядя на него.
Тот посмотрел вверх, но не в небо – в дымку, от которой всё внутри скреблось.
– Я обычный. Я ничего. Только вот… – и достал полбутылки, перекрестился, хотя уже давно не знал, как.
– Водка – это твоя молитва, – сказал Чёрт, не осуждая. – У всех она разная. Кто-то молится стоя, кто-то – лёжа под забором. Главное, чтобы от сердца.
Жизнь приходила к нему, как обычно. Била – когда надо было обнять. Целовала – чтобы было больнее. И где-то там, внутри ржавого механизма души, звучала старая песня. Не хит. Не гимн. Просто песня, под которую когда-то, лет пятнадцать назад, кто-то разбивал гитару о батарею и кричал в потолок, что «всё, бл*ть, будет по-другому!»
Но не стало.
На старой карте, где всё стёрлось, кроме границ, он был лишь меткой, замазанной кофе и слезами. Мотался от одной ямы к другой. От подъезда до вытрезвителя. От женщины до очередной пятёрки «Русской».