А где-то среди мёртвой Луны, среди войн, червей и дряхлой памяти человечества, в скелетном скафандре, медленно-медленно поворачивалась голова.
И если ты вслушаешься – очень тихо, в щелях между молчанием – ты услышишь:
– Поехали.
Юрий Гагарин жив. В каждом мальчишке, смотрящем вверх, а не вниз. В каждом, кто не боится шагнуть в пустоту – ради света.
И было то в дни последние, когда дым поднимался над городом, и небо, как зеркало треснувшее, отражало нас самих – уставших, пьяных, сломанных.
И я, бывший сын улицы и глотатель ветра, сидел на ступенях ночного магазина, где продают дешёвый хлеб и отраву в стекле, и говорил себе: «Вот, пришёл час твой, да будет тебе покой.»
Мой друг, брат по крови и шприцу, лежал на асфальте, как спящий Лазарь. Лицо его синело, как рассвет в феврале. Над ним склонился ветер, и собаки лаяли будто рыдали. Я знал: не проснётся он. Передоз, как печать Пилата – неизменный.
Тогда сердце моё заговорило, и сказал я: «Все дороги ведут в Рим, но и в Рим приходят с гвоздями в руках.»
Я видел, как один в пьяной драке вытащил нож, словно Иуда целует. Я не стал вмешиваться. Не потому, что трус – но потому, что в этом городе раны лечатся железом и забвением.
И тогда пришла мысль ко мне, как вор в полночь: «Для чего человеку крылья?»
Я вспомнил те улицы, где мы летали на своих мечтах, как мальчишки с пакетами клея. И ведь были у нас крылья: смеющиеся, дерзкие, неоновые. Но никто не говорил, как с ними жить среди земли.
Я кричал: «Никогда, никого, не люби!» – потому что тот, кто полюбил, был прибит к дереву, чтоб все видели, что так бывает.
А потом шел дождь, как благословение и проклятие, и я поднял кулак – не в гневе, но в тоске. И Бог плевал с небес, как будто говорил: «Разбирайся сам.»
Был Ангел, хромой, шепчущий с подворотни: «Даже я ушёл. Ты сам теперь.»
И вот мы жили. Потом были. Потом – нет. Но осталась в груди пустота, как от вырванного пера.
И я обнял его, друга моего, холодного, как утро после запоя, и сказал: «Зачем человеку крылья?» Не знал. Но стало легче.
И пошёл я, шатаясь, не в Рим и не в Иерусалим, но туда, где ждёт новый день – пусть даже он начнётся в аду. А пока – молчание. И дождь.