«Ошибка…» – прошептали ее губы, единственное слово, которое могло вырваться сквозь ледяной комок в горле. Но где-то в самых глубинах, под слоем шока и отрицания, уже шевелился холодный, беспощадный червь сомнения. Если это ошибка… почему Система позволила ей случиться? Почему не остановила? Почему протокол оказался важнее жизни «Платинового Инея»? И самый страшный вопрос: что случится со мной, если опоздают с моим «Эликсиром»? Ответ лежал перед ней в виде серого пятна на безупречной скамье безупречного Сада Отдохновения. Ответ, от которого хотелось закричать, но горло было сжато тисками ужаса и отрицания. Трещина на фарфоре ее веры стала пропастью.
Глава 5: Тайна «Ледяного Шкафа»
Шок от смерти «Платинового Инея» висел над Ирис тяжелым, невидимым саваном. Она выполняла рутину – утренние упражнения на грацию, прием питательного геля, прослушивание лекции об искусстве эпохи Просвещения – но все это происходило как бы через толстое, искажающее стекло. Движения были безупречны, лицо сохраняло нейтральную маску совершенства, но внутри бушевал хаос. Картины разрушения подруги накладывались на ее собственное отражение в зеркале. Каждый раз, когда она видела легчайшую тень под глазами или микроскопическую линию напряжения на лбу (реальную или воображаемую), ее охватывал ледяной страх. Ошибка, – упрямо твердил ее разум, но это слово уже звучало пусто, как погремушка. Серое пятно на скамье в «Саду» было слишком реальным. Слишком окончательным.
Наказание настигло ее вечером того же дня. Во время вечернего осмотра у Опекающей Ирис не смогла сдержать дрожь в голосе, отвечая на стандартный вопрос о самочувствии. И – что было неслыханным нарушением – по ее щеке скатилась единственная, предательская слеза. Слеза горя? Страха? Протеста? Она и сама не знала. Но Система зафиксировала «эмоциональную нестабильность, потенциально угрожающую когерентности сияния». Наказание было быстрым и безличным: изоляция в камере рефлексии на ночь. Небольшая, совершенно белая комната без мебели, с мягким, ненавязчивым светом и звуком тихой, успокаивающей мелодии. Предполагалось, что «Бабочка» успокоится, размышляя о своем предназначении.
Но для Ирис эта белая коробка стала камерой пыток. Стены, казалось, сжимались, отражая и умножая образы увядающей, трескающейся Инея. Мелодия превратилась в назойливый гул, напоминающий ее предсмертные хрипы. Паника, холодная и липкая, поднималась по горлу. Ей нужно было выбраться. Куда угодно. Лишь бы не видеть эту ослепительную белизну, не слышать этот фальшивый покой.