– Попробуй, – сказал он. Тихо. Спокойно. – Но запомни: они не сдерживают тебя. Они напоминают, что сдерживать себя должна ты.
Она подняла руку – и на миг казалось, ударит. Но пальцы дрогнули. Опустились.
– Ты когда-нибудь заплатишь? За это всё?
Он уже шёл к двери.
И только на пороге ответил:
– Я плачу. Каждый день. Просто ты смотришь не туда.
Шион сидела у окна. В её позе не было усталости, но что-то в пальцах – неуверенность, дрожащая под кожей. Рядом на столе – недопитый отвар. За окнами было ещё темно, но в небе уже тянулся первый серый свет.
– Я думал, ты уйдёшь раньше, – сказал Лирхт.
Она не обернулась.
– Я думала, тоже. Но ты позволил.
Он молчал. Шаги его были бесшумны. Он встал у двери, как всегда – между выходом и кем-то.
– Я позволил тебе быть рядом в последние недели. Во время схваток. Во время родов. Потому что она просила. Потому что ты… знала, что делать.
– И делала. Я не вмешивалась. Я не пыталась забрать.
Нет. Но ты осталась. Больше, чем должна.
Шион обернулась. Спокойно. Но глаза её были чуть красные. Усталость или слёзы – не ясно.
– Ты боишься, что я снова решу, что она моя?
Он не ответил сразу. Подошёл ближе. Сел напротив. Наклонился.
– Я боюсь, что ты забудешь: она уже не жрица. Она – мать. А это… другая война.
Шион смотрела в окно. Потом сказала:
– А ты, Лирхт? Ты кем теперь стал? Отец? Страж? Или просто тот, кто держит за поводья, потому что боится, что она снова выскользнет?
Он медленно выдохнул. Пальцы его были сжаты в кулак.
– Я стал тем, кто следит, чтобы вокруг неё не осталось лишних голосов. Даже если один из них – твой.
Тишина была мягкой. Усталой.
Шион встала. Подошла к двери.
– Я не заберу её, – сказала она. – Но не думай, что ты сможешь держать её вечно.
– Я не держу. Я защищаю. От всех. Включая тебя.
Она кивнула. Открыла дверь. Свет пробился внутрь. Холодный. Тихий.
И ушла.
А Лирхт остался. С кулаком, в котором всё ещё дрожало её имя.
Зал был мёртв ещё до того, как это стало очевидно. Не от тишины – от фальши. Все присутствующие знали: они не собрались управлять, они собрались удерживать. Что угодно – видимость, структуру, правила. Себя. Но не власть.
Паулин не пришла.
Их взгляды снова и снова поднимались к дверям. Одни ждали с нетерпением, другие – с опаской, третьи – с вялой, почти суеверной надеждой, что всё разрешится само. Но дверь открылась – и вошёл не тот, кого ждали.