Он шёл медленно, ровно, будто воздух в помещении был плотнее обычного. На руках у него – ребёнок. Девочка лет двух, не больше. Она не плакала, не вертелась. Только смотрела. Спокойно, сосредоточенно, прямо перед собой.
Лирхт остановился в центре зала и ничего не сказал. Несколько секунд он просто стоял – и этой паузы оказалось достаточно, чтобы замолчали даже самые упрямые. Он смотрел на всех, кто был здесь, как смотрят на давно выжженное поле: не с ненавистью, а с пустотой.
– Вы ждали, что она появится. Что заговорит, что выступит, устроит сцену. Что даст вам шанс снова переиграть. Но она молчит. И я не собираюсь мешать ей молчать.
Он чуть поудобнее перехватил ребёнка, продолжая говорить тем же спокойным голосом – без угроз, но и без сомнений.
– Вам не нравится это молчание, потому что вы не контролируете его. Потому что вы не можете приписать ему смысл. А значит, вы боитесь его. Так и должно быть.
Девочка повернула голову, задержала взгляд на одной из женщин у края зала. Та вздрогнула.
– У неё нет титула. Нет записанного имени. Нет признанного происхождения. Но вы знаете, кто она. Вы все это знаете.
Он сделал шаг вперёд. В зале не шелохнулись. Даже дыхание стало реже, как будто звук шагов был уже нарушением порядка.
– Я не пришёл вас судить. Не пришёл требовать или умолять. Я пришёл, чтобы назвать. Потому что отныне это имя будет существовать – независимо от того, признаете вы его или нет.
Он опустил взгляд на девочку, положил ладонь ей на грудь.
– Она не будет звать вас матерями. Не будет считать вас хранителями. Она ничего вам не должна. Но она всё запомнит. Даже то, чего не видела.
Он снова поднял глаза на зал.
– И однажды назовёт по именам всех. Кто был. И кто должен исчезнуть.
Он замолчал, и тишина, наступившая после, не была облегчением. Она давила.
Имя ей… Эстер.
Он произнёс это спокойно. Без нажима. Но в зале стало холоднее.
Никто не произнёс этого имени вслух, никто не повторил его про себя. Но оно уже зафиксировалось – как факт, как граница, после которой начинается совсем другой порядок.
Лирхт повернулся и ушёл. Девочка прижалась к нему – не из страха, а просто потому, что так было правильно. Он не оборачивался. И никто не посмел остановить его.