– Шакалу место в пустыне, – прорычал он. Послышался возмущенный ропот со стороны всадников, но Юсуф резко поднял руку, призывая тех замолчать. – Хотя он и до шакала был слишком слабым. Дворовый, хворый пес, не больше!
Смех Юсуфа подхватили и остальные мужчины, быстро позабыв про благородные мысли придать тело погибшего собрата земле с положенными в халифате обрядами.
Дождавшись, пока их командир ловко вернется в седло, все тут же развернули коней, понукая свистом и ударами коротких плеток. Силуэты еще долго виднелись на фоне светлеющего, наливающегося персиковыми всполохами горизонта пустыни, готовящегося к новому дню, пока полностью не пропали, скрывшись за дальним барханом.
Первое робкое солнце прошлось сначала по широким верхушкам пальм, а после опустилось, заставляя воду ручья сверкать кристальными бликами. Один из лучей, пробиваясь сквозь плотную завесу кустарника, скользнул по лицу мужчины, оставленного лежать посреди оазиса, щекоча бледную, будто бы выцветшую скулу. Несколько мгновений ничего не происходило. Лишь легкий ветер, пробивающийся далеко не в полной мере, гонимый со стороны красных барханов обещанием очередного изнурительного дня, да солнце, продолжающее согревать, казалось, застывшую во времени кожу, пока что-то неуловимое вдруг не изменилось на лице мужчины. Тонкая упрямая линия, появившаяся между смоляных бровей, а после и первый, сдавленный полустон, наполненный болью. Мужчина распахнул глаза, щурясь от яркого света и песка, успевшего налететь на сомкнутые веки, с трудом привстав на локтях, осматривая окрестность.
Голова раскалывалась на части, словно внутри нее пытались раздробить камень или мололи упрямую бирюзу для окрашивания тканей. В горле пересохло, язык казался шершавым куском пергамента. Мужчина попытался вспомнить, как он здесь оказался, но в памяти зиял провал. Помнились лишь бесконечные пески, палящее солнце и… что-то еще, ускользающее, как зыбкий мираж.
С трудом поднявшись на ноги, он выпрямился. Оазис был невелик, но дарил спасительную тень и прохладу. Мужчина, шатаясь, подошел к озеру и жадно припал к его живительной влаге, пока боль не отступила, позволяя мыслям немного проясниться.
Перед внутренним взором предстали длинные черные косы и такие же, напоминающие ночь, глаза. Новая боль была хуже телесной – осознание потери и… предательства.