Чья-то рука – безликая, в чёрной перчатке – сунула ему в ладонь ком холодной глины. Она была не просто сырой. Она была липкой, мерзко присасывающейся к коже, как живая, и тяжёлой, словно отлитой из расплавленного свинца. Вес этой горсти тянул его руку вниз, к могиле, к Анне, в небытие. Он сжал пальцы, чувствуя, как мерзкая субстанция заполняет складки кожи, проникает под ногти – печать смерти.
И тогда сквозь монотонный стук дождя по зонтам, сквозь сдавленные всхлипывания, сквозь гул в собственных ушах он услышал шёпот. Нежный, едва уловимый, знакомый до боли. Он лился откуда-то сверху, с веток мокрых деревьев, или поднимался из самой могилы, или рождался в разломах его собственного сознания. Шёпот ветра? Дождя? Анны?
«Брось…» – пронеслось в воздухе, обволакивая ледяной нежностью. «Это не твоя вина.»
Слова, которые он отчаянно жаждал услышать и которые теперь жгли, как раскалённое железо. Неправда! Ложь! Его вина была тяжелее этой глины, чернее земли, глубже этой могилы. Шёпот пытался вырвать ком из его руки, снять груз, но он лишь сжал пальцы сильнее, до хруста в суставах. Вина была его единственной связью с Анной сейчас. Отпустить её – значило окончательно предать.
Он сделал шаг к краю могилы. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь с чем-то солёным на губах. Он разжал пальцы. Комок липкой земли, тёмный, бесформенный, отделился от его руки и полетел вниз. Он падал долго, мучительно долго, втягивая в себя взгляд Леона. И ударил о полированное дерево крышки с глухим, окончательным стуком – звуком приговора, оглашенного в пустом зале его души. Звуком забиваемого последнего гвоздя.
—Моя.
Слово сорвалось с его губ не громче шелеста мокрого листа, но в его голове оно прогремело, как взрыв. Оно повисло в сыром воздухе, не нуждаясь в подтверждении. Это был факт. Закон. Основа его нового, страшного мира.
Рядом, так близко, что он почувствовал исходящий от неё холод ненависти, стояла сестра Анны. Её лицо было маской скорби, сведённой судорогой сдерживаемой ярости. Дождь стекал по её щекам, как слезы, но настоящие слезы, казалось, выгорели, оставив лишь тлеющие угли в глазах. И эти глаза кричали. Они впивались в него, прожигая насквозь, и в их чёрной глубине бушевал немой вопль:
«Ты убил её! Ты! Где ты был? Твои проклятые карты, твои экспедиции, твои чертовы координаты – они были важнее её жизни?! Ты променял её на бумагу и чернила! Убийца!