Стамбул снова шумел. Он никогда не замолкал полностью – как сердце, которое бьётся даже во сне. Но сегодня Мелисса чувствовала, что город говорит тише. Или просто она стала слушать по-другому.
Они с Гёкханом шли по базару в Бешикташе. Всё было громко, хаотично, вкусно. Продавцы выкрикивали цены, женщины спорили, дети тянулись к блестящим игрушкам. Над головами – гирлянды луковиц, гранаты, чашки, ткань. Под ногами – старый камень, пропитанный сотнями историй.
Гёкхан шёл рядом, немного впереди. Плечом расчищал путь сквозь толпу, иногда бросал взгляд назад, чтобы убедиться – она рядом. Не держал за руку, не трогал. Но рядом с ним она чувствовала себя как под зонтами старого трамвая – защищённой и слегка потерянной.
– Какой у вас здесь… театр, – сказала Мелисса, с улыбкой наблюдая за тем, как торговец орёт на покупателя, одновременно жаря рыбу.
– Это не театр. Это мы. Просто живые.
Он пожал плечами.
– У нас эмоции не прячут в пакеты.
Она рассмеялась:
– А у нас – как раз наоборот. Всё завёрнуто. Даже боль. Особенно боль.
Он ничего не ответил. Лишь смотрел вперёд. Потом резко свернул направо – к ряду с мягкими игрушками, мозаикой и китайскими лампами.
– Подожди.
Она осталась, не понимая зачем. Через минуту он вернулся. В руках – плюшевый медведь.
– Это тебе, – просто сказал он.
– Серьёзно?
Она удивлённо взяла игрушку. Медведь был коричневый, немного кривой, но с вышитым сердцем на животе.
– Ты даришь мне… мишку?
Он кивнул.
– Да. Потому что ты часто выглядишь так, будто забываешь, что тебе тоже можно что-то дарить.
Она замолчала. Не знала, смеяться или плакать. И выбрала молчание. Смотрела на мишку и ощущала, как внутри отклеивается одна из тех старых пластырей, которые давно уже не лечат.