Радомир и сам ощущал в душе этот разлом. Умом, как верный дружинник, он принял новую веру своего князя. Исправно стоял на долгих службах, слушая непонятные песнопения на чужом языке, смотрел на строгие лики святых, написанные на деревянных досках. Но его нутро, его кровь и память принадлежали другому миру. Порой, глядя на темную стену леса за Днепром, он чувствовал древний, первобытный трепет, которому не было места в греческих книгах. Этот трепет был родом из его детства. Родом из Перелесья.
Деревня… Он покинул ее десятилетие назад, когда отец, удачливый охотник, был замечен княжеским тиуном и взят на службу в Киев. Для семьи это было великой честью, но для десятилетнего мальчика – горем. Воспоминания о Перелесье до сих пор были для Радомира самым теплым, что у него было. Ощущение прогретой солнцем травы под босыми ногами, запах сосновой смолы и диких яблок в садах, вкус парного молока из глиняной крынки… И смех Зоряны. Звонкий, как лесной ручей, смех его подружки, с которой они строили шалаши на берегу и пускали по воде венки из ромашек, гадая на будущее. Ее волосы пахли травами и солнцем. Куда занес ее тот венок? Что она сейчас? Помнит ли его?
Холодный, влажный порыв ветра заставил его поежиться и вернуться в настоящее. Откуда-то с Подола, из перепутанных улочек, донесся протяжный, тоскливый вой собаки, полный почти человеческой скорби. На душе у Радомира стало муторно и неуютно, словно он ждал дурных вестей, которые уже летели к нему на крыльях этого промозглого ветра.
Солнце, уставшее и больное, коснулось края земли. Его багровый свет пролился на облака, окрасив их в цвет запекшейся крови. Оно не садилось, а тонуло, уходило под горизонт, словно раненый воин, оставляющий за собой кровавый след на поле боя.
День умирал.
И Радомиру вдруг показалось, что вместе с ним умирает что-то еще. Что-то важное, что он оставил далеко на западе, в густых лесах, где стояла его деревня. И этот вой, и этот кровавый закат – всё было о ней. О Перелесье.
Глава 2: Гонец из Перелесья
Княжеская гридница, огромное бревенчатое помещение в сердце терема, гудела, как растревоженный улей в разгар медосбора. Жар от центрального очага, где на вертелах шипели и истекали жиром целые туши поросят, смешивался с теплом сотен тел и дыханий, создавая густую, пряную духоту. Длинные, грубо отесанные дубовые столы, расставленные буквой «П», ломились под тяжестью яств. Вздымались горы золотистых пирогов с мясом и капустой, на огромных деревянных блюдах возлежали жареные лебеди с перьями, вставленными в крылья для красоты, а в центре почетного стола скалилась кабанья голова, чьи пустые глазницы были заполнены рубиновыми ягодами клюквы. Слуги сновали между столами, с трудом проталкиваясь сквозь ряды пирующих, и наполняли серебряные и деревянные чаши пенным, хмельным медом, от запаха которого кружилась голова.