В самом центре, во главе стола, восседал князь Владимир Святославич. Его массивное кресло, с высокой резной спинкой, было устлано бурой медвежьей шкурой, и огромная голова зверя с оскаленной пастью нависала над княжеским плечом. Лицо Владимира, обычно суровое, отмеченное властью и бременем решений, сейчас было расслаблено. Морщины у глаз разгладились, а в глубоко посаженных, внимательных глазах плясали веселые огоньки. Он только что от души рассмеялся над соленой шуткой своего дяди и первого воеводы, Добрыни, и этот громоподобный, басовитый смех прокатился под низкими, закопченными сводами гридницы, отражаясь от стен.
Радомир сидел в самом дальнем конце стола, среди прочих молодых дружинников, гридей. Он был здесь телом, но не душой. В его руках тяжелела рогатая чаша с медом, но он так и не поднес её к губам. Громкие, хвастливые рассказы товарищей – о серебре, взятом в последнем походе на ятвягов, о красоте полонянок, о силе их удара в бою – пролетали мимо его ушей, как ветер. Беспричинная тревога, родившаяся днем на дозорной вышке, словно холодный уж, свернулась где-то под сердцем и не отпускала. Он рассеянно смотрел, как пляшут тени на бревенчатых стенах от света сосновых факелов, и чувствовал себя чужим на этом празднике жизни.
И тут всё изменилось.
Оглушительный смех и гул голосов оборвались на полуслове, будто кто-то резко затянул струну. Тяжелая, окованная железом дверь гридницы с протяжным, мучительным скрипом распахнулась внутрь. По залу пронесся порыв ледяного, сырого ветра, принеся с собой запах мокрой земли и гнили. Пламя факелов затрепетало, заплясало, бросая по стенам дерганые, испуганные тени, и гридницу на мгновение окутал едкий дым.
В дверном проеме, в прямоугольнике ночной тьмы, застыли двое стражников из дворцовой охраны. Они с трудом удерживали под руки третьего. На человека он был похож мало. Скорее на его истерзанную, истоптанную тень. Одежда, некогда бывшая холщовой рубахой и портами, превратилась в грязные, мокрые лохмотья, висевшие на иссохшем теле. Спутанные волосы и борода, слипшиеся в один большой колтун, были покрыты комьями дорожной грязи и сухими листьями. Но самым страшным были его глаза. Огромные, лихорадочно блестящие, они, казалось, вылезли из орбит, и в их глубине полыхал безумный огонь на грани помешательства, смешанный с ужасом загнанного зверя.