Жданка слегка хлестнула хозяйку хвостом, давая понять, что ритуал затянулся и нужно поторапливаться. Заслышав колокола с ошейников соседских коров, она наконец смогла выбраться из вязких воспоминаний, так легко затягивающих ее в прошлое, подобно зыбучим пескам. Отогнав корову к стаду, она остановилась в кружке баб обменяться утренними новостями с соседками, весело смеющимися над чем-то, хоть ей и хотелось продолжить вспоминать своё пережитое именно сегодня, потому что больше эти воспоминания не рвали её душу на тысячу частей.
– Анка, ты слыхала – к тете Польке на постой мужичонка подселился? Худой, угрюмый, без фуражки ходит, а глазищи как у собаки побитой.
– Не видала, – соврала она, потому что не просто видела его, а даже успела с ним переброситься парой слов, когда он подвез её уставшую с курятника на подводе.
– Не Васька ли твой? – колко спросила Галька – зловредная баба, муж которой вернулся живой и бил её безбожно, как, впрочем, и до войны. Бабы жалели её конечно, но за глаза все понимали – почему, но она всё равно гордилась его возвращением и не упускала возможности влезть под кожу всем солдатским вдовам.
– Мой бы без фуражки ходить не стал – чуб-то в глаза лезет, – отшутилась она, хоть и сердце на секунду сжалось.
– Гришка сказал – знай, дезертир, а то и немец беглый.
– Гришка твой тебе все мозги выбил, дура, – отрезала баба Машка – острая на язык старуха-соседка, одинокая, но не злая старая дева.
На этом они со смехом разошлись, и пока она торопилась к дому, чтобы разбудить детей и бежать на ферму, она успела припомнить на чем остановилась и продолжила дальше: «Спрятала я этот треугольник – не мог он быть правдой, не мог. Всем сказала, что чужое мне письмо пришло. И потянулись бесконечные дни ожидания, провожания взглядом почтальона, который каждый раз проходил мимо. Батька сперва молчал, всё спрашивал – нет ли вестей, а потом прикрикнул на меня – понял что таю что-то, и пришлось мне письмо показать. Прочитал, говорит: «Может и ошиблись, а вернее всего пал твой Васька смертью храбрых». Погладил меня по голове и ушёл – вот так они мужики горюют. А я не верила, ждала, в самые тяжёлые последние два года войны только надежда и не давала нам с ребятишками с голоду помереть, и горевать-то было некогда. А потом мужики домой стали возвращаться».