– Тихо, Жданка, тихо. Сейчас.
Во дворе она остановилась, о чем-то долго думая. Потом открыла ворота, деревянный засов которых неприятно проскрежетал по некрашенным доскам двери, и вышла на улицу, покрытую остатками рассеивающегося тумана. Солнце уже совсем встало. Она взглянула в небо, возвышающееся над миром без войны вот уже пять лет, и прошептала:
– Помню.
И впервые с того дня слово это принесло лишь лёгкую горечь, которую достаточно было сглотнуть, чтобы она исчезла. Восемь долгих лет прошло, пока ее надежда болью не выжгла сама себя из её истерзанной души, превратившись в память с легким привкусом горечи, которой она наконец могла управлять.
Она вернулась во двор, плеснула тёплой воды из бани в доёнку и повязала черный платок для дойки, который висел здесь же, на гвоздике. Неделю назад, подоив вечером корову, она повесила его на этот гвоздик, и теперь он был только для дойки – он как старый охотничий пёс отслужил свою службу: восемь лет он верно следовал за нею везде – на ферму и на покос, на службу и в лавку, на поминки и в гулянку, и лишь ночью сворачивался у ног в ожидании следующего дня. И в тот вечер она окончательно решила, что больше не повяжет его – своё она отскорбела.
Корова нетерпеливо стригла ушами, когда она вошла в хлев, и требовательно тыкалась мокрой мордой в карманы халата в ожидании привычного куска хлеба. Потрепав её по черно-белому загривку, она отдала положенный Жданке хлеб, и после всех обычных процедур приступила к дойке.
Мысли мерной чередой, словно струйки молока, потекли в голове, возвращая её в тот самый день: «Два месяца не было письма от него, но думы свои пугливые я отгоняла как могла – война шла, могло всё что угодно случиться: затерялось где-то, в окружении или почтальона убили, бумаги нет в конце концов. Напишет, я знала, я чувствовала, что живой мой Васенька. А потом мы с бабами с поля возвращались – сено трясли после дождей, глядь, Валечка мне навстречу бежит. Я смотрю на неё – такая она у меня худенькая, думаю: «Надо лопуха ей заварить: не приведи Бог, кто завёлся». А она такая весёлая, босая, скачет как козочка и кричит мне: «Папанька бумажку прислал, бумажку прислал!» Никак она не могла слово «письмо» запомнить. Смотрю – в ручке у неё заветный треугольник – потрёпанный, грязный, строчки потекли. Ну вот, дождалась, не обмануло сердце любящее! Схватила я её на руки, а она чумазая вся, голодная, но такая она в тот миг хорошенькая была, и так на отца похожа. Сели с ней на лавочку у дома – скорей прочитать хотелось. Бабы тоже домой заторопились – все вестей заждались. Смотрю – листок обычный тетрадный, но строчки хоть и растеклись, а как будто не мой писал – буквы другие, красивые что ли какие-то. Развернула, даже и не думала, что такое может быть – чужой рукой, красивыми буквами, без бланка пришла беда в мой дом – извещение: Прохоров Василий Осипович пропал без вести. И солнце для меня погасло как будто. Посидела ещё, Валечка всё истории мне какие-то рассказывала, а я не слышала и не видела ничего. «Нет, нет, не может быть! Знай, ошибка!»