Впервые я увидел его, когда он высаживал луковицы у заброшенного фонтана на площади. Его длинные пальцы бережно разгребали землю, будто хоронили что-то драгоценное.
– Что это за сорта? – спросил я, заглядывая в ведро.
– Безымянные, – ответил он, не поднимая головы. – Но каждую весну они цветут по-новому.
На следующий год тюльпаны действительно расцвели другими – махровыми, с волнистыми лепестками.
Потом я как-то встретил садовода у кладбищенской ограды, где он подсыпал землю к свежей могиле без имени.
– Кому вы сажаете? – рискнул спросить я.
– Тем, у кого никто не посадит, – он вытер ладони о плащ. – Цветы должны знать, что их ждут.
Через пару лет он посадил тюльпаны во дворе нашей школы, прямо под окнами кабинета химии, где полгода назад взорвалась колба, ослепив девочку из параллельного класса. Когда в апреле распустились цветы, они оказались абсолютно белыми, с прозрачными, как слеза, лепестками.
В последний раз я видел его лет через 20. Седой, с трясущимися руками, он еле нес свое ведро с тремя уцелевшими луковицами. Мы молча посадили их у вокзала – там, где начинались его весенние маршруты.
Сейчас этих тюльпанов нет. Но каждый апрель у вокзальной скамейки пробиваются ростки с пестрыми листьями, будто неведомый художник снова взялся за кисть. А в ларьке «Семена и удобрения» до сих пор продают пакетики с надписью «Смесь бродячего садовода». Внутри – сухие лепестки и щепотка земли. Говорят, если посадить их в полнолуние, следующей весной взойдет то, чего вам больше всего не хватает. Я попробовал. У меня вырос один-единственный тюльпан, с лепестками в клеточку, точно жестяное ведро.
В палисаднике у бабушкиного дома рос старый малиновый куст. Неприметный, с колючими ветками, он каждое лето давал удивительно сладкие ягоды, крупные, сочные, будто наполненные солнцем. Но самыми сладкими они были в 1943 году.
Тогда, в разгар войны, в наш дом привезли раненых. Среди них был молодой лейтенант с перебитыми ногами. Его поселили в горнице, а мне, семилетней девчонке, поручили носить ему еду.
– Как тебя звать? – спросил он в первый день, когда я робко протянула миску с пустой баландой.
– Маринка, – прошептала я, пряча в карман худые кулачки.
Он улыбнулся сквозь боль:
– Маринка… Как малина.
На следующий день я принесла ему горсть ягод, тех самых, с бабушкиного куста. Лейтенант съел их одну за другой, а потом вдруг заплакал.