При этом нужно учитывать то, что в формировании локальной исландской духовной традиции ярко прослеживается эффект прямой инструментализации элементов североевропейского язычества периода воздействия на него христианского вероучения, что влекло за собой синтезирование базовых элементов разнородных культурных ландшафтов в единый конструкт дуалистического свойства, формирующий особую мировоззренческую и космологическую картину, представленную в эпической традиции региона, на которую оказали влияния, кроме всего прочего, и географические, и климатические особенности рассматриваемой территории. В том числе и за счет этого фактора именно исландский фольклор смог сохранить значительно большее количество образов, показывающих исконную ментальную картину жителей Скандинавии, чем материковая ее часть.
Одним из таких образов является концепт жертвенности, затрагивающий проблему «антиномичности сущего» в ракурсе соотнесения феноменов жизни и смерти. Его прямым воплощением становятся жертвоприношения (в том числе человеческие) и обеты, связанные с ними, позиционируемые в качестве особой формой диалога с высшими силами, открывавшего путь высшего познания для избранных и временно нейтрализующего грань между двумя мирами. Так известно, что в 873 году знатный норвежец Ингольф Арнарсон, отправляясь в путешествие в Исландию, совершил человеческое жертвоприношение оракулу, чтобы узнать исход своей судьбы. Совершение жертв есть прямое отражения концепта познания природы конечности сущего в рамках скандинавского культурного архетипа, что делает сам ритуал социообразующим фактором вендельской эпохи (550–793 гг.) и последующего периода развития «скандинавского мира». Ряд источников упоминают об обрядах, проводившихся раз в 9 лет и включавших в себя принесение в жертву 9 священных животных и сильных мужчин, что может означать сакрализацию первобытных верований скандинавских племен или же своего рода инновации эпохи военной демократии; однако к единому мнению относительно их природы многочисленные исследователи до сих пор не пришли.
В описываемом ритуализированном действе явно прослеживается стремление заглянуть в грядущее, платой за то становится кровь, являющая собой воплощение жизни. В этой интенции тема обреченности и беспомощности перед универсумом раскрывается во многом двойственно: с одной стороны, несмотря на господство «фатума», не ведая о том, что предрешено, смертный, вглядываясь в то, что для него сокрыто, стремится увидеть желаемое, осознавая при этом, что всё уже предрешено. С другой же стороны, он готов пролить кровь, надеясь обрести «надежду», формируя циклический конструкт, в котором страх пред тем, что неотвратимо наступит, «примиряет» живое со смертью, формируя своего рода максиму воинской философии, прослеживающуюся в целом ряде аналогичных традиций: путь воина обретается в смерти, что позволяет объяснить природу восприятия реальности авторов «Песни об Атли», которые внешне лишены логических обоснований, обнаруживая при этом иной, более глубокий план бытия, судя по «Речам Атли», непонятный уже в период письменной фиксации эддических песней.