Поэтому нет сомнения в том, что мы имеем явную демонстрацию ментального родства человек – природа в скандинавской культуре, что в перспективе имеет смысл рассмотреть как будущее природы = будущее мира, будущее человека = будущее природы. Если же будущее природы (то есть мира) предрешено изначально, то будущее одного человека также предрешено. По крайней мере, в отношении того, что все вещи в мифологическом сознании развертываются как данность.
Важным аспектом пространства мифа является затрагивание проблемы социального действия, выражающегося в контроле над агрессией в рамках социума, что отражается в рамках модуса справедливости, соотносимой предначертанному, и находит в саге отражение в виде описания наказания за совершение убийства: «Объявили его лишенным мира, и не может он больше оставаться дома у отца»[170]. Суд объявлял преступника «лишенным мира», изгнав за пределы идентифицируемой «массовым сознанием части универсума», лишая возможности познать предначертанное, «лишая его судьбы и уподобляя волку, скрывающемуся в лесу». В связи с этим наказание и именовалось «уходом в лес», а сам преступник – «волком»[171]. Род в качестве воплощения «мира смертных» выступает в качестве прямого выражения познаваемого через пророчество бытия, в котором прослеживается своеобразное взаимообращение понятий в виде интеграции субъекта во внешнюю среду с последующим «растворением» в последней через принятие установленного свыше хода времени и сущности окружающего, формируя цикл, воплощенный «уроборосом».
Скандинавская космология обращает самое пристальное внимание в контексте цикла жизни и смерти на образы «социального бессмертия» в виде описаний продолжения рода, представляемого в качестве форме бытийности, воплощающей антиномию взаимовлияния света и тьмы; переплетение жизни и смерти в акте деторождения традиционно проецируется в целом ряде языческих традиций, и скандинавский миф тому не исключение. В этом проявляется мессианство каждого из живущих; соответственно, лишение потомства может быть аллегорией дальнейшего «растворения человека в сущем» и, как следствие, гибели мироздания. Упоминание «живут они вместе долгое время, и нет у них ни детей, ни наследников. Это показалось им за беду»[172] выглядит в высшей степени символично.