И тут с невестой случилось неладное: ноги подкосились, тело завалилось вперед, рука, до сих пор легко державшая деда под локоть, стала тяжёлой и цепкой. Она осела, вся будто уменьшилась и вдруг заплакала. Это был даже не плач, а прелюдия плача: короткие, тоскливые всхлипы, тонкие и по-птичьи звенящие. Великанов растерялся. Вглядываясь в лица публики, он искал поддержки, но находил только беззаботное веселье. Тогда все они разом подурнели, стали ненавистны ему. Он почувствовал, как обида жгучей волной заливает нос и глаза, часто, глубоко задышал и… проснулся.
Зеленый глаз электронных часов рядом с кроватью смаргивал секунды: было шесть, полчаса до будильника. Рука, о которую во сне опиралась невеста, онемела. Великанов откинулся на спину, уложил ее на животе, слушая, как разливается колючая боль. Некоторое время лежал оцепенелый, оглоушенный, весь во власти странной фантазии. Тревожный сон, несбыточный. Спина эта ее голая… А жениха-то он так и не видел, был ли жених?
Хотелось курить. Великанов покосился на жену: та крепко спала. Он потянулся всем телом, чувствуя мучительное наслаждение, завернулся в одеяло и выскользнул на балкон.
Ночью шел снег, с улицы пахло сыростью, как из колодца. Великанов потянул носом в приоткрытое окно, задержал дыхание и провалился в детское воспоминание. Он стоит на крыше сарая – маленький, лет шести – и должен на спор прыгнуть в сугроб: не спиной, как принято, а лицом. Сугроб, который с земли казался огромным, достающим до крыши, сверху выглядит далеким, из глубины под ногами пахнет сыростью. Он вдыхает, тянет в себя страшный, с металлическим привкусом воздух, закрывает глаза и валится вниз. В снегу остается круглый след с ямочкой от носа и алым пунктиром – кровь. Гвоздь насквозь пробивает бровь и выходит в уголке глаза.
Великанов выпустил в щелочку дым, плотнее завернулся в одеяло. Теперь таких сугробов не найти: зимы бесснежные, пыльные какие-то. Дорогой до больницы мать все причитала «заче-е-ем», а его распирало от гордости, потому что он сразу стал героем, и пацаны, пока волокли его до дома, все заглядывали в лицо, а взрослые мужики окрестили крутолобым. «Зачем…» А зачем в детстве все остальное? Просто так. Для интереса. На память остался шрам, изогнутой стрелкой устремленный от глаза к виску.