– То есть я единственный американист?
– Видимо, так, Руб. Фигура во многом уникальная. – Он потянулся к крышке ядра, выбил трубку. – Если у вас появятся соображения о познаниях нашего кандидата, я охотно их выслушаю, но не менее охотно я выслушаю ваши соображения о нем как о человеке. О его характере. Годится ли он, соответствует ли.
– Чему?
– Я хочу знать, впишется ли он в коллектив. Станет ли своим в Корбине.
– Польщен, что вы считаете, будто мне хватит квалификации. – Я допил коктейль. – По крайней мере, на это.
Доктор Морс усмехнулся, вытряхнул последние угольки в перевернутую черепную коробку пушечного ядра, где они и тлели.
– Наверняка вы помните, Руб, как приехали сюда в первый раз, еще никого здесь не зная, как стояли перед комиссией и рассказывали о себе. Это такая нервотрепка. Вы хотя бы его успокоите.
Вот, собственно, и все. Далее мы обсуждали формальности, доктор Морс попытался выговорить фамилию кандидата, я никак не мог его понять, мне слышался то Бенто Неру, то Бензедрин Накамото, то Бензин Натти Яху… Я воображал себе последнего из могикан: его вымазали дегтем, обваляли в перьях и подожгли…
Наконец доктор Морс просто-напросто порылся в ящиках и протянул мне неряшливо скрепленные листы машинописных копий – чернила выцвели, текст размазался, титульные листы завиваются, точно свитки, вокруг имени: Бенцион Нетаньяху…
Это имя ничего не говорило мне, да и кому бы то ни было… и даже фамилия – она прогремела только через поколение. Тогда же о ней никто не слыхал, тем паче в Америке. Более того, она казалась диковинной, иностранной. Чужеземная фамилия, старая как мир и вместе с тем из будущего; фамилия и из Библии, и из комиксов.
Наследник царя Осии. Приятель Флэша Гордона[23].
На брисе меня нарекли Рувим бен Алтер – Рувим, сын Алтера. Будь у меня сын, его звали бы бен Рувим – сын Рувима. Бенцион – сын Сиона; моего иврита, выученного к бар-мицве, на это хватило, но и только.
Мне предстояла встреча с сыном Сиона.
В Бронксе, неподалеку от ухоженных джунглей Пелем-парка, посередине квартала расположилось приземистое строение из замызганного беленого кирпича, над входом торчит козырек с перегоревшими лампочками и корявыми буквами: порой на нем виднеется надпись «Слава Тебе, Господи Боже», порой зашифрованная цитата – например, «Деяния 1:7» или «Екклесиаст 1:9», – но одна фраза остается неизменной: «Человек предполагает, а Бог располагает». Я уехал из здешних мест до того, как тут открыли церковь (ее паству я мысленно окрестил «предположенцами»), но, бывая в старом своем районе, отметил совершившуюся перемену – я парковал машину перед входом в церковь, надеясь, что отсюда-то ее точно не угонят, – и эта фраза на козырьке постепенно стала чем-то вроде шутки для своих или моего личного каламбура, я вспоминал его всякий раз, как во мне предполагали еврея или же предполагали склонить меня к чему-либо, воззвав к моему еврейству. Всякий раз, как хасиды из корбинского подразделения «Гилеля»