В этот миг Абдуллах пересёк улицу.
– Мир тебе, брат, – произнёс он, улыбаясь. – Я принёс тебе немного свежей смолы из Басры. Думаю, она придаст аромат твоим ладанам.
Он протянул свёрток – искренне, с уважением.
Идрис взял его, заставляя себя улыбнуться.
– Мир и тебе. Да будет благословение на твоём доме.
Но внутри – волна. Горькая. Почти невыносимая. Он хотел отбросить свёрток, крикнуть, спросить: зачем ты забираешь у меня всё?
Он не сказал ничего.
Но первое зерно было посеяно.
А в мире за пределами этого города, за пределами песков и пыли, за столом игры, Сын поднёс бокал к губам и прошептал:
– Он ещё не пал. Но уже горит.
На третий день после пятничной молитвы, когда жара спадала и ветерок приносил с крыш аромат корицы и дыма, к лавке Идриса подошёл чужеземец.
Он был высок, кожа его – слишком бледна, как у людей севера. Волосы – цвета пшеницы, глаза – светлые, прозрачные, будто вымытые изнутри дождём. Он был одет в простую дорожную одежду, но ткань – плотная, добротная. За плечами – вьюк с застёгнутыми кожаными ремнями.
Он не представился. Только кивнул и, не говоря ни слова, стал рассматривать товары – водил пальцем по кедровой коре, вдыхал запах смолы, переворачивал амфору с ладаном.
– Красиво, – сказал он наконец. Голос был мягкий, с лёгким акцентом. – Почти как у того купца напротив… как его? Абдуллах?
Идрис сдержался. Улыбнулся.
– У каждого – своё. У нас – разное качество.
– Конечно, конечно, – кивнул путник, – я не спорю. Хотя… у него вчера был жасмин из Дамаска. Очень свежий. Я бы, наверное, вернулся туда, если бы искал лучшее. Но это, как вы говорите, кази ма катаб Аллах – что написано, то и случится.
Он замолчал, как бы задумавшись, и начал открывать свою сумку.
– Но вот что я скажу, – продолжил он, как бы между делом. – У меня есть товар, которого ни у кого в этом городе нет. Ни у Абдуллаха. Ни у вас. Ни на всём базаре.
Он достал маленький деревянный ящичек. Приоткрыл крышку.