Кристина стояла посреди комнаты, одетая лишь в легкую домашнюю одежду. Холод немедленно пробил ткань, впился в кожу. Она обхватила себя руками, тщетно пытаясь согреться. Дыхание вырывалось белыми клубами. Она знала. Знала это место. Не конкретно эту комнату, но это. Блокадный Ленинград. Симуляция? Галлюцинация? Неважно. Она была здесь. И это было реально. Невыносимо реально.
За окном завыла сирена воздушной тревоги. Звук был не записью – он был физическим. Он вибрировал в костях, в зубах. Потом – отдаленный грохот зениток. Не грохот – удары. По земле. По городу. По телу. Каждый удар отзывался ледяной болью в висках. Потом – свист. Растущий, пронзительный, невыносимый. Бомба.
Кристина инстинктивно бросилась на пол, под стол. Удар. Не звук. Удар. Пол под ней дернулся, как живой. Стены содрогнулись, с потолка посыпалась штукатурка и пыль. Оглушительный рев, казалось, разорвал барабанные перепонки. Затем – тишина. Глубокая, звенящая. И сквозь нее – новый звук. Тонкий, пронзительный. Плач ребенка. Где-то рядом. За стеной.
Она выползла из-под стола. Ее колени подкашивались. Запах изменился. К сладко-гнилостному клею и дыму приплелся новый – резкий, химический, как горелая резина и… мясо. Горелое мясо. Кристину скрутил спазм тошноты. Она упала на колени, ее вырвало на обледенелый пол. Но рвало не едой. Рвало желчью и слюной. Пустотой. Голодом. Голод пришел внезапно, как удар ножом под ребра. Не просто пустота в желудке. Жгучая, сводящая с ума боль. Спазм, выворачивающий кишки. Она сгребла в горсть снег, набившийся в щель у окна, сунула в рот. Лед обжег губы, но не утолил жажду. Жажда была отдельной пыткой. Сухость во рту, как наждак. Губы потрескались, кровоточили.
Плач ребенка за стеной усиливался. Надрывный, безутешный. Кристина поползла к двери. Она должна была помочь. Должна! Ее пальцы, окоченевшие, почти нечувствительные, нащупали ледяную ручку. Она дернула. Дверь не поддавалась. Замерзла? Или… не для нее?
Тогда она поползла к источнику звука – к стене, за которой плакал ребенок. Стена была холодной, шершавой под пальцами. Она прижалась к ней ухом.
Плач был совсем близко. Но… странный. Не детский плач. Что-то не так с интонацией. Слишком… ровное. Без пауз на всхлипы, на дыхание. Как запись. Зацикленная запись. Кристина прижалась сильнее. И сквозь плач она услышала… шепот. Множественный шепот. Тот самый шепот, который она ловила в сети. Тысячи, миллионы голосов, слитых в один неразличимый гул страдания и пустоты. Он шел из-за стены. Из того места, где плакал не-ребенок.