Анна Соколова, двадцативосьмилетняя, была полной противоположностью своему мужу. Тонкая, порывистая, с глазами, полными света и тепла, она была душой их семьи. Анна работала учительницей в сельской школе, и дети тянулись к ней, как к солнцу, ловя каждое её слово. Её звонкий, заразительный смех часто раздавался во дворе, когда она играла с Машей, младшей дочерью, или разучивала с Катей новую песенку. В ней удивительным образом сочетались мягкость, доброта и несгибаемый внутренний стержень – качество, которое Алексей почувствовал в ней с первого дня их знакомства. Анна пела девочкам колыбельные по вечерам, укладывая их спать, читала им сказки, заплетая косы тонкими, ловкими пальцами. Её мир был прост и чист, ограничен стенами их дома и любовью её детей и мужа. Она берегла этот мир, как самое ценное сокровище, неосознанно, но всей своей сутью.
Катя, двенадцатилетняя, была серьёзной не по годам. В её больших, внимательных глазах часто мелькала тень взрослой тревоги, которая не должна была появляться на лице подростка. Она уже помогала матери по хозяйству, носила отцу в кузницу еду в оплетённой берестой корзинке, следила за младшей сестрой. Катя была наблюдательна: она замечала, как застывает улыбка на лице матери, когда та, склонившись над радиоприёмником, ловила глухие, неясные сводки новостей из города.
Маша, семилетняя егоза, жила в своём собственном, солнечном, нетронутом предчувствием беды мире. Для неё мир был наполнен бабочками, танцующими над клевером, историями про леших и кикимор, которые ей шёпотом рассказывала бабушка, и бесконечными играми в догонялки с соседскими ребятишками. Она ещё не знала, что такое тревога или страх. Её смех был чистым, как родниковая вода, и звонким, как летний колокольчик. Она могла часами сидеть под яблоней, придумывая истории про эльфов, живущих в цветах, пока Катя осторожно не напоминала ей о поручениях матери, или пока мать не звала её к обеду. В её глазах не было ни тени тех забот, что ложились на плечи старших.
Дни текли, но привычное спокойствие всё чаще нарушалось. В воздухе витало нечто неосязаемое, но ощутимое – предчувствие. Соседи, собираясь вечерами на лавочках у ворот, перешёптывались о «нерушимой границе» и о том, что «немцы не посмеют», что «у нас армия сильная». Но эти слова звучали скорее как заклинание, как попытка отогнать наваждение, чем как искреннее убеждение. Анна всё чаще прислушивалась к радио, где дикторским голосом, сухим и официальным, зачитывались казённые сообщения из Москвы, где всё чаще звучали слова «международная обстановка», «обострение», «напряжённость». Иногда над деревней пролетали самолёты – не свои, не привычные колхозные кукурузники, а чужие, с низким, утробным гулом, заставляющим людей поднимать головы и замирать с замершим сердцем. Казалось, земля под ногами едва заметно дрожит от этого гула.