– Сергей! Дмитрий Николаич! Таня! – ее голос дрожал от волнения. – Слышали, гады орудовали! Везде говорят! В нашем подъезде сумку у тети Клавы вырвали – прямо из рук! И у вас… слышала… инструменты? Ткань? Ох, нелюди! – Она переступила порог, не дожидаясь приглашения, и спустилась в подвал. Увидев разгром, ахнула. – Батюшки… Да они тут… как саранча! – Она поставила кастрюльку на стол рядом с пустой жестяной коробкой. – Пирожки. С капустой. С картошкой. Знаю, у вас теперь… туго. – Она протянула Сергею молоток. – А это… мужанина. Покойничка. Не ахти, но бить может. Крепкий. Держи, Сергей. Не пропадать же добру.
Сергей взял молоток. Он был тяжелым, неуклюжим, не чета его пропавшей кувалде. Но дерево рукояти было гладким от многолетнего использования. Он сжал его. Чужая память. Чужое тепло. Его пальцы обхватили рукоять там, где когда-то лежала рука незнакомого мужчины Марфы Петровны.
– Спасибо, Марфа Петровна, – прохрипел он. Голос его был грубым, но в нем не было привычной сердитости. Была… благодарность.
Не успела Марфа Петровна развернуться, как в гараже снова застучали. На этот раз – тяжелые, уверенные шаги. Василий, тот самый, с брюками. В руках – моток толстой медной проволоки и пару старых, но целых пассатижей.
– Сергей! Держи! – он бросил пассатижи на верстак. – Слыхал, сволочи потрошили. На, инструмент. Не бог весть что, но пару гаек закрутить сойдет. И проволока – на заплатки, если что. – Он кивнул на Танины пустые полки. – Жалко, ткань не держу. А то бы подкинул.
Вслед за Василием появилась Алевтина Степановна. Несла большой мешок.
– Танюша! Родная моя! – ее голос звенел слезами. – Как же так? Кто же так? Людей грабить! – Она раскрыла мешок. Там было не готовое добро, а… обрезки. Обрезки хорошей шерсти, плотного хлопка, даже куски льна и шелка. Разные размеры, цвета, фактуры. Не идеально, но – ткань! – Мои запасы… – объяснила Алевтина Степановна. – Что не пригодилось. На заплатки, на пробники, на мелкий ремонт… Бери! Все равно пылились! А вам – пригодится!
Таня подошла, заглянула в мешок. Пальцы сами потянулись к кусочку мягкой бордовой шерсти. Не шелк Ирины. Не идеальный лоскут для реставрации. Но – добротная ткань. Рабочая. Живая. Ее глаза наполнились слезами. Не от горя. От неожиданной щедрости.
Потом пришла Ирина, та самая, с плащом. Принесла не ткань, а деньги. Триста рублей. Те самые, что заплатила за подкладку.