.
Так, прошлое – в его жизнетворчестве – стало определять настоящее и даже грядущее. Вот – один из его ответов на вопросы корреспондентов областной газеты: «Да, мы верим в своё победное будущее, но зачем же его представлять так сказочно? Вот ребята, подрастая, и ждут, когда такая жизнь наступит. Им долго невдомёк, что будущее – это сегодняшний упорный труд»[9].
Так многообразное, многоликое и многоголосое прошлое Родины стало для него высшим, непререкаемым судьёй. «…И деревенские люди тех лет, встающие в памяти, – писал он, – смотрят на меня, теперешнего, строго и взыскательно. Будто говорят они: «Ищи слово, равное своей судьбе. Только таким словом сможешь рассказать и о нас!»[10]
И сначала робко, а затем всё увереннее сильные народные характеры, удивительные жизненные пути и лица «обычных» и знаменитых людей, сохранённые лишь в памяти старожилов яркие образы и меткие «словечки», выразительные приметы родного края или пропущенные по лености, по нашей забывчивости страницы истории большой страны, и вправду, начинали словно бы оживать…
Вот, например, какая удивительная запись сохранилась в блокнотике писателя:
«Павла, возвращаясь с покоса, остановилась передо мной и вскинула огнетённое усталостью лицо, и я увидел её глубокий, чистый и умный взгляд. Телом остарела, а взгляд какой родниковый!.. Трагическая мудрость – в нём!
Боже мой, на каждом шагу – такие черты и краски жизни, что хоть не отрывайся от блокнота – пиши, пиши! Сама жизнь так и вламывается в глаза и душу. Сколько всего нового!..»
И вопрос «о чём писать?» уже в юности для него исчез сам собой, а его жизнетворчество стало постоянным поиском настоящих «спелых слов», «слов-зёрен», стремлением увидеть «сокровенные завязи» русского языка, припасть к «корневым глубинам родного слова» и желанием отвязаться от идущей с юности журналистской привычки быстро, «сверху» подбирать к любой информации подходящий «штамп» или «стёртую метафору» (с этой болезнью беспощадно боролся, выкорчёвывал из себя!)[11]. Найти же подобное слово – как чистой ришо́нки[12] испить…[13]
Самого себя А. Романов определял, прежде всего, как поэта, «не знавшего зависти» и «никому не подражавшего». К этим двум очень откровенным самохарактеристикам надо добавить ещё одну, также раскрывающую суть его мировоззрения: