«Как удержать сию землю? Как сделать её не просто крещёной, но крепкой в вере и сильной в духе?» – размышлял он. – «Дары Херсонеса – ключ. Но где замок? Где замочная скважина самой судьбы Руси?»
Однажды ночью, когда флотилия стояла на якорях у низкого, лесистого берега, Владимир не смог уснуть. Тревога сжала сердце ледяными пальцами. Он вышел из тесной каюты-навеса на нос ладьи. Ночь была тихой и глубокой. Луна, тонкий серп, тонула в легкой дымке. Темная вода Днепра лишь чуть шевелилась, отражая редкие звезды. Тишину нарушал лишь мерный плеск волны о борт да одинокий крик ночной птицы где-то в черной чаще – то ли совы, то ли филина. Звук был таким отчетливым, таким пронзительно-одиноким, что Владимиру вдруг стало не по себе. Он почувствовал себя таким же одиноким в этой необъятной новой ноше – вере, державе, дарах. Как тот филин в ночном лесу.
И вдруг – звон. Едва слышный, хрупкий, как если бы стеклянная звезда треснула в сердце мира. Владимир вздрогнул.
Это был Штурвал Времени. Он издал этот странный звон – и в то же мгновение Владимир почувствовал удар в груди. Не боль, но импульс. Толчок. Как если бы невидимая рука ткнула в сердце и указала: Сюда.
Он медленно повернулся и всмотрелся в тьму, где сходились реки и горизонты. Его взгляд невольно лёг на восток. Туда, где в чреве будущего спал Дон. Туда, где впадали бесчисленные реки в ещё безымянный мир.
И среди мрака леса, между ветвей, ему померещился свет. Сначала – как блуждающий огонёк. Потом – как колонна тумана, подсвеченная луной. И в этом свете – силуэт: будто ладья плывёт по воздуху. Не сказочная – настоящая. Гружённая, как его. Только в ней не было людей. Только предметы. И один из них – сиял холодным серебром: Якорь Воды.
Он моргнул – и видение исчезло.
Но ощущение осталось. Навязчивое, как зов крови. Как тихое, но непреложное "иди".
Необъяснимое, но непреложное, как восход солнца. Как приказ крови. Там. Там! Устье реки Воронеж. Там – ключ к замку. Там – место силы. Там суждено обрести покой и смысл Дарам Херсонеса. Там будет заложен щит Руси на юге.
Он стоял, все еще сжимая руку на груди, где эхом отдавался тот странный толчок. Сердце колотилось, выбивая дробь неведомого похода. Тревога не ушла. Она превратилась. Из гнетущей неизвестности – в острую, режущую как нож, решимость. Путь указан. Сомнения отброшены.