– Зачем мне думать о посмертии? – сказал он как-то во время нашей с ним беседы. – Какое имеет значение, что ждет нас после смерти? С утратой тела я потеряю способность чувствовать, а кто не чувствует, тому ни до чего нет дела. Нет дела, что я ныне дурно пахну и что глаза мои плохо видят.
Он поморщился – в комнате стоял тяжелый запах. Несмотря на то, что тело больного постоянно обмывали губкой с уксусом, а самого его чуть ли не каждый день погружали в ванну. Старик в свои последние дни ничего не мог есть, и только иногда пил немного воды.
– Но говорят, что души, покинув тело, возносятся на небо, – я попытался поддержать разговор.
– На небо? И что на небе делать душам, скажи мне, друг мой?
– Летать и наблюдать за землей, – отвечал я, философ двенадцати лет.
– Скучное занятие, мне бы надоело дней через пять. – Дед немного подумал. – Нет, пожалуй, я бы не прочь был полетать пару месяцев, а, может, даже и год. Земель много, повсюду удивительные красоты – бурные моря, синие реки, водопады, озера, скалы целиком из мрамора, сверкающие на солнце. Громады гор со снежными вершинами… Шар земной велик, а мы видели столь немногое… Ты слышал, что есть люди в Греции, которые считают, будто Земля наша – огромный шар.
Я отрицательно покачал головой.
– Да, пожалуй, посмотреть на такой шар с высоты было бы интересно…
Я не представлял, как это Земля наша может быть шаром, но промолчал.
Каждый день умирающий приписывал какой-нибудь очередной легат – то есть дополнение к завещанию, – если вспоминал, что хотел оставить старому другу свои книги, а дальнему родственнику подарить сотню сестерциев. При этом он постоянно расспрашивал секретаря, хватает ли у него средств, чтобы сделать дополнение. Денег хватало, но после каждой такой приписки младший Квинт мучительно сдвигал брови, и что-то высчитывал, делая записи на своих восковых табличках.
Матушка моя умерла, когда мне едва исполнилось пять лет, и я почти ее не помнил, разве что два-три видения, которые год от года становились все призрачнее, и скорее напоминали фреску в атрии, нежели образ живого человека. Запомнилась она мне особенно ясно одним летним утром в перистиле нашего городского дома, когда вышла поглядеть, не распустились ли ее любимые розы. Она была в длинной белой тунике, сад еще окутывала тень, и только на фронтоне и на лепных капителях колонн, окружавших перистиль, ярко горели лучи. Отсвет этих лучей впитался в ее белую тунику, в золотистые волосы, и даже в кожу плеч и рук, отчего казалось, что вся она светится.