На другой день после похорон деда и свершения всех обрядов я собирался покинуть поместье. Попрыгунья – так дед нарек гнедую кобылку – была уже взнуздана и покрыта новенькой дорогой попоной. Свитки в футлярах уложены в дорожную сумку, а раб Персей, сопровождавший меня в пути, набил мешки провизией в дорогу. Внезапно молодой наследник вызвал меня в таблиний. На столе разложены были папирусные свитки, лежали восковые таблички – наследнику не терпелось заняться делами поместья. Тут же на столе стоял бюст Гракха. Бронзовый оратор и бунтарь при этом отвернулся от нового хозяина и смотрел на выкрашенную охрой стену как раз между двух нарисованных желтым пилястр. Квинт Младший погладил бронзового Гая по волосам, потом откашлялся и сказал, глядя, как и Гай, мимо меня в стену:
– Мне бы хотелось сделать тебе подарок, дорогой племянник. Я слышал, как ты зачитывал моему возлюбленному отцу речи Гая Гракха… Потому… – Он снова откашлялся. – Потому я считаю, что по праву этот бюст должен принадлежать тебе.
Он поднял бронзовую голову Гая и протянул мне, держа подарок на вытянутых руках. Я принял его и едва не уронил, так он был тяжел.
Уже когда мы выехали за ворота поместья, Персей, видевший, как я загружал бронзовый бюст в сумку, прежде укутав его соломой, насмешливо фыркнул:
– Струсил хозяин-то… забоялся в атрии держать голову бунтаря.
Персея мой отец купил еще мальчишкой, со страшными следами плетей на спине, так что про страх этот раб понимал куда больше моего. Я не стал с ним спорить и просто запомнил его слова.
С тех пор бюст Гая Гракха помещался у нас в атрии, но осторожный Персей сделал для него фальшивую табличку.
* * *
Воспоминания эти прихлынули еще вечером, после разговора о смерти народного трибуна.
На другое утро, прихватив для моих опасных гостей все необходимое, я загрузил в кожаный мешок бюст Гая, оставив на полке лишь его казавшийся бронзовым лавровый венок, и направился к хижине. День выдался теплый. С утра лежал густой белый туман, из которого, как из стоячей воды, выглядывали черные остовы деревьев. На большой грядке цвел осенний шафран[15], его бледно-фиолетовые лепестки и солнечно-золотые сердцевинки Кора докладывала в соус к тушеному мясу. Остановившись по дороге около межевой гермы, я попросил венчавшего каменный столб двуликого Януса, чтобы мои гости как можно скорее отправились в путь. Лик Януса оставались бесстрастными, лишь на кончике длинного носа Януса-старика повисла дождевая капля, отчего казалось, что мраморный старик болен. Вскоре я выяснил, что Янус меня не услышал, потому как гости все еще обитали в заброшенной хижине. Когда я подошел, ставенки были открыты, и Философ бессовестно жег сухие ветви в очаге на улице, сигнализируя о своем присутствии струйкой лилового дыма. Вода в котелке булькала, закипая.