– Так Цезаря убили или нет?
– Точно не знаю. Но, кажется, он спасся. Его спрятали клиенты. Но пока мальчишку перевозили из одного дома в другой, он заболел в дороге.
– Скорее, он притворялся больным, а рабы, что тащили закрытую лектику, кричали, что там больной в лихорадке, чтобы никто не заглянул внутрь носилок, опасаясь заразы.
– Может, и так. Всякий спасается в наши дни, как может. Одни теряют всё, даже жизни, другие богатеют на распродажах награбленного добра. Карбон хвастался, что получил роскошное поместья самого Гая Мария в Байях[17] за бесценок.
Как раз в этот момент я извлек из мешка голову Гая Гракха.
– Кто это? – поинтересовался Сенатор, поворачивая бронзовый бюст к себе так, чтобы взглянуть в глаза отлитому из металла народному трибуну.
В ответ я приложил палец к губам.
– Вот! – указал я сначала на Гая, а потом на Философа. – Похож?
– Да, в молодости я был чрезвычайно красив, – ни мало не смутился Философ. Он даже не поглядел на бронзовую голову, как будто заранее знал, кого увидит. – Но прожитые годы и удары кулаком в лицо меняют внешность.
– А мне думается, ты мало похож на Гая Гракха, – не желал я уступать.
– В Риме когда-то объявился самозванец, который выдавал себя за старшего сына Тиберия Гракха, но Семпрония[18], старшая сестра народных трибунов, отказалась его признать, – напомнил Сенатор. – В нынешние времена, когда Сулла стирает память о целых родах, любой может взять себе имя аристократа, объявленного преступником, – лишь бы на это хватило дерзости. Кому мне одолжить свое, которое я опасаюсь произнести вслух, а, Философ?
– Сохрани его для своего будущего сына, – посоветовал тот, вновь наполняя наши глиняные чаши.
– Коли ты тот самый Гай, – меланхолически вздохнул Сенатор, очищая запеченное яйцо, – расскажи нам что-нибудь из своей истории.
– Давай я расскажу тебе о моем старшем брате Тиберии, – предложил Философ.
– Тиберий был слишком чувствителен, чтобы иметь успех в войне или на Форуме, – высказал свое суждение Сенатор.
– Ты не видел Тиберия живым. Это позже придуманные сказки, что он заливался слезами, умолял, заламывал руки, когда обращался к народу. Как будто не народный трибун выступал, а греческий актер, забывший напялить маску. Он – старший сын в семье, заменивший младшим рано умершего отца, видевший смерть сестер и братьев, воевавший под Карфагеном, первым взобравшийся на стену осажденного города. Разве мог он напоминать слезливую старуху, когда выступал на Форуме?