– Туда, воевода… – пролепетал он, указывая скрюченным, похожим на сухую ветку пальцем на кромку топи. – Там оно… Сама земля сбрендила… Хмарь… хмарь забрала…
Ратибор спешился, бросив поводья мальчишке, и его тяжелые сапоги с чавканьем утонули в ржавой, пузырящейся жиже. Он прошел мимо старосты с брезгливым безразличием, его взгляд был прикован к поляне у края болота.
И он увидел вороньё.
Десятки, может быть, сотня птиц. Черные, лоснящиеся, как пролитая смола. Они сидели на низких, корявых ветках плакучей ольхи и на земле вокруг поляны. Но они не каркали. Не дрались за добычу, не клевали друг друга. Они сидели в абсолютной, противоестественной тишине, неподвижные, как изваяния из обсидиана, и просто смотрели. Эти птицы, вечные спутники смерти и падали, чего-то боялись.
И под ними, в центре идеально ровного круга из черной, выжженной до состояния пепла травы, лежал человек.
Издалека он был просто неподвижным, грязным силуэтом. Но когда Ратибор подошел ближе, он увидел, что над телом висит гудящее, живое облако. Тысячи, десятки тысяч огромных, иссиня-черных трупных мух. Они ползали по телу, взлетали и садились, покрывая его копошащимся, влажным ковром, живым и пульсирующим. Их мерное, низкое жужжание сливалось в один непрерывный, вибрирующий гул. Это был не просто звук. Это было ощущение – так гудит натянутая до предела басовая струна тетивы огромного лука. Звук, который, казалось, исходил не от насекомых, а из-под самой мертвой земли, из самого сердца гнили.
Глава 2: То, что осталось
Ратибор опустился на одно колено, и кожа сапога издала сухой, протестующий скрип, утопая в липкой грязи на границе мертвого круга. За его спиной раздался сдавленный, булькающий звук, а затем – резкий всплеск. Молодой дружинник, не выдержав вида и вони, согнулся пополам, и струя желчной рвоты ударила в болотную воду. Ратибор даже не повернул головы. Его взгляд, холодный и цепкий, как хватка утопленника, был прикован к тому, что когда-то было человеком по имени Охрим.
Картина перед ним была не просто раной – это была насмешка над самой сутью насильственной смерти. Грудь и живот Охрима не были пронзены или вспороты. Они были… взорваны изнутри. Разорваны с чудовищной, запредельной силой, будто в его тело засунули две невидимые гигантские руки и рванули их в стороны. Ребра, с хрустом выломанные из позвоночника, были отогнуты наружу, словно лепестки какого-то адского цветка, что расцвел на человеческом торсе.