– Мм? – хрипло отозвался он, затянулся. Дым вырвался струйкой из ноздрей.
Федор опустил руки. Кулаки разжались сами собой, пальцы дрожали от напряжения и усталости. Он смотрел на отца, на его согбенную спину под потертой рубахой, на эти вечные, неизбывные синяки на руках, на морщины, расходящиеся от глаз лучами. Что он хотел сказать? “Страшно.” “А если не получится?”. Слова застревали в горле комом. И Федор понимал всю бесполезность этого разговора. Отец не знал ответов. Его мир заканчивался этим забором, этими полями.
– Бинты… – выдавил Федор, глядя на свои руки. – Кончаются. Надо новые купить. Но это уже…там.
“Там”. Это звучало как название другой планеты.
Отец кивнул задумчиво, не глядя на бинты. Он снова уставился вдаль, за забор. Потом медленно, будто каждое слово вытаскивая из глубин усталости, произнес. Голос его был низким, скрипучим, как несмазанная петля.
– Сила… – он сделал паузу, затянулся, выпустил дым. – Не в том, чтобы бить, сынок.
Федор замер. Ждал. Сердце почему-то стукнуло гулко где-то под горлом.
Отец повернул голову, его мутные глаза впились в сына с внезапной, почти болезненной интенсивностью.
– Сила… в том, чтобы решать. Когда это делать.
Он умолк. Тишина навалилась снова, еще гуще, еще тяжелее. Слова повисли в воздухе, как махорочный дым – терпкие, обжигающие, не дающие вдохнуть полной грудью. Не наставление. Не урок. Констатация. Выстраданная истина, вырванная из самого нутра жизни, прожитой в кулаках, в поту, в бесконечной борьбе с землей, с погодой, с немотой бытия.
Решать. Когда.
Федор кивнул. Коротко и резко. Не потому, что понял до конца. Потому что почувствовал тяжесть этих слов, их чугунную, неоспоримую правоту, от которой сжималось что-то внутри. Он не смотрел на отца. Смотрел на свои руки. На серые, пропитанные потом и кровью бинты, туго стягивающие костяшки. Эти руки знали, как бить. Знакомое движение, доведенное до автоматизма. А вот решать… Это было темное, незнакомое пространство. Как та грядущая жизнь за забором.
Он сглотнул комок сухости в горле, снова сжал кулаки. Боль в костяшке правой руки вспыхнула остро, напоминая о только что разбитой коже. Он замахнулся. Удар! Груша взвыла на цепи, закрутилась бешено. Федор бил теперь с каким-то новым, глухим остервенением, пытаясь загнать внутрь неясный страх, смешанный с раздражением, заглушить назойливый голос сомнения, который шептал: “А если не решишь? Если не поймешь когда?”.