Рядом на покосившейся деревянной скамейке сидел отец. Тень от яблони ложилась на него косыми полосами, делая морщинистое, обветренное лицо еще более рельефным, как старую карту. Он курил. Самокрутку из дешевой, крепкой махорки. Дым вился сизыми кольцами, смешиваясь с запахами сада, создавая свою собственную, терпкую ауру. Отец смотрел не на сына, а куда-то поверх забора, в сторону бескрайних полей, уже тронутых вечерней сизой дымкой. Его взгляд был мутным, отсутствующим. Руки, лежавшие на коленях, – большие, с узловатыми, распухшими от работы суставами, с глубокими, въевшимися в кожу трещинами и темными пятнами застарелых синяков. Пальцы, сжавшие самокрутку, были желтыми от никотина.
Федор знал этот взгляд. Отец часто уходил в себя. Туда, где копилась своя усталость, свои невысказанные мысли, своя, давно перемолотая жизнью горечь. Отец был человеком познавшим горечь бытия и смирившийся с ней. Федор понимал это, он мог рассуждать о сути бытия и прочих философских материях, как мать когда-то. Но это умение не давало ему ничего. Он не мог ни помочь, ни наставить.Отец редко говорил о чувствах. Говорил о погоде, о цене на картошку, о том, что сломалось в доме и надо починить. О будущем сына – тоже скупо, деловито: “Учись”, “Не связывайся”, “Деньги береги”. Как будто боялся сглазить. Как будто само слово “будущее” было слишком хрупким для этих мест, где жизнь тянулась, как старая резинка, от рассвета до заката, от посевной до уборочной.
Удар. Груша снова закачалась. Федор почувствовал, как под бинтом на костяшке правой руки что-то горячее и липкое проступило сквозь слои ткани. Опять разбил. Не рассчитал. Да и неважно. Он вдохнул полной грудью, пытаясь поймать ритм, но воздух не приносил облегчения – он был тяжелым, влажным, обжигал легкие. Ласточки носились под крышей сарая, вычерчивая в сгущающемся воздухе невидимые траектории. Их писк, резкий и суетливый, казался единственным признаком жизни в этом застывшем мире.
– Пап? – голос Федора прозвучал хрипло, неожиданно громко в тишине. Он сам не планировал говорить. Но слово сорвалось.
Отец медленно повернул голову. Его глаза, маленькие, глубоко посаженные, цвета мутной речной воды, встретились с сыновьим взглядом. В них не было удивления. Была та же привычная усталость, накрытая слоем равнодушия, как пылью.