Вокруг меня как будто постоянно звучал этот народный хор, или, может, это мне только казалось? Но я-то его слышал.
* * *
…Но, с другой стороны, много чего тут было, на Днепропетровской, 32, что и представить я себе не мог в прежние времена – например, заснувшего после праздника Пашу Г., старшего корреспондента отдела научной и студенческой молодежи, мы его выносили в ту «нелегальную комнату», которую освободил Олег, прямо в кресле, хохоча шепотом, чтобы не разбудить. Паша утром бодро встал, отказался от кофе и помчался на работу в отдел. Я помню, как мы отмечали день рождения любимого Окуджавы, за нашим круглым столом, под низким огромным абажуром (навечно сохранились прекрасные фотографии Феклистова): Фурман, Врубель, Женя Двоскина, я, Ася, Морозов, покойная Ира Горбачева, мы пели (я пел) его грустные песни, от которых у меня всегда сжималось сердце, Врубель недовольно кривился, он терпеть не мог «все это КСП», да, было хорошо, а перед этим долго бродили по Арбату, не зная в точности, где дом Окуджавы (а теперь там и памятник, и мемориальная доска), и я, как представитель редакции всесоюзной газеты, сжимал в кармане его телефон, записанный на бумажке, потом пересилил страх, зашел в телефонную будку, стрельнув у товарищей двушку, набрал его домашний номер. Он жил тогда в Безбожном переулке.
Окуджава не подошел. А что я ему хотел сказать? Не знаю.
* * *
…Первыми сюда, наверное, стали приходить Врубели.
Врубели потянули за собой и других удивительных персонажей: например, так попал к нам Володя Котов. Внешне он был похож на француза д’артаньяновских времен – совсем прозрачные глаза, под высоким лбом высоко поднятые брови, жесткие черные волосы и какие-то дворянские усы строгой красоты – но сам по себе он был полностью «деклассированный элемент», практически нигде и никогда не работал, изучал Кастанеду и других эзотериков и вел такие рукописные тетради, в которых участвовали все его друзья, художники и литераторы. Тетради назывались «флекс-сборники» и были важной частью московской подпольной культуры, я это сразу понял, как только взял их в руки.
Важно то, что флекс-сборники были принципиально незаконченными, то есть каждый брал тетрадь, чтобы дописать или дорисовать туда что-то, как будто это был школьный «девичий альбом», но в том-то и дело, что странные рисунки Котова (ну это были, например, изысканные лабиринты или узоры, похожие на «китайские гравюры»), или его тексты об увиденных снах или о другой «прикладной магии», дневниковые записи – все это было совершенно не похожим ни на что. Все скреплял «флекс-стиль»: рисунки шариковой ручкой, густо заштрихованные изображения, некая паутина смыслов, возникавшая сама по себе.