В его подчинении – десятки отделов, каждый со своим вице-президентом, со своими страхами, амбициями и трупами, аккуратно спрятанными за корпоративными отчетами. Он выносит решения, от которых дрожат биржи и меняются медиапотоки.
И все же… каждый раз, когда он смотрит на зеркальные фасады, окрашенные закатом, багровым и лживым, как публичное раскаяние, в нем шевелится нечто. Не память – она давно вычищена. Не раскаяние – оно непрактично. Призраки. Остаточные шумы старых операций. Тени, что не отбрасывают тело, но порождают выбор. Они длиннее любого света, тяжелее любой выгоды. И ни один прожектор не в силах прожечь их насквозь – потому что эти тени уже стали частью его. Как формула, вписанная в архитектуру его власти.
Рем не рос, как другие. Детство было не временем, а полем боя. Рваная последовательность боли, молчания и жесткой адаптации. Приют. Там не учили читать. Там учили выживать. Кто не научился – исчезал. Запах лжи, тень удара, пауза между шагами – вот его буквы и цифры.
Потом – семья. На бумаге идеальная. В реальности – экспонат из коллекции гниющих иллюзий. Мать была не просто несчастна – она была профессиональна в своем разложении. Отменная шлюха, но не по уличной цене – она выбирала тех, кто пах деньгами и властью. Генералы, чиновники, продюсеры – она не спала с ними, она заключала сделки телом. Легко. Без следа.
Отец не скрывал презрения. Он не бил ее – это было бы проявлением вовлеченности. Он просто проходил мимо, глядя сквозь, как через грязное стекло. Он не любил ее. Никогда. Его сердце – если таковое у него когда-то было – принадлежало другой женщине. Далеко. Давным-давно. Мать знала. Потому и орала. Потому и напивалась. Потому и трахалась.
Семья была не домом. Она была анатомическим театром, где любовь расчленяли на части – хладнокровно, системно. Именно там Рем понял: чувства – это актив, который нужно обесценить первым, если хочешь остаться в игре.
Отец был другим. Тихий, как яд. Безэмоциональный, как судебный приговор. Он не кричал – он смотрел. И этот взгляд заставлял воздух в легких застывать, как вода перед тем, как стать льдом. Он был из той породы мужчин, чье присутствие не ощущается, пока не станет слишком поздно. Он не повышал голос – он снижал температуру.
Его не называли вслух. Его понимали шепотом. И когда кто-то все же осмеливался произнести его имя, это делалось с тем уважением, с каким произносят дату гибели.