– Собери всех в главный кабинет, – сказала я. Не повелением, не угрозой. Констатацией. Как закрывают дверь за последним шансом. – Пройдемся по деталям. Без допущений. Завтрашняя операция не прощает фантазий. Кто ошибется, пусть заранее проверит, насколько крепко его голова держится на шее.
Арон не ответил. Уже шел к рации, передавая команды, пока остальные застыли на долю секунды, хватая ритм моего голоса как приказ.
Я развернулась и направилась к дому. Под каблуками скрипнул гравий – ровно, отмерено. Белая громада, в которой стены хранят решения, от которых зависит судьба регионов. Дом, где запах старой кожи и выдохшегося табака напоминает, что власть – это не статус. Это шрам, пульсирующий под кожей. Здесь никто не смеется просто так. Здесь улыбаются только тогда, когда кто-то проиграл.
Дверь отворили до того, как я коснулась ручки. Слуга молча кивнул, отступая. Он знал: в этом доме не спорят с тем, кто возвращается с винтовкой в руках.
Я шла к кабинету, чувствуя, как каждый шаг – это не просто движение, а объявление готовности. Власть не носится на плечах. Она проступает в спине, в тембре голоса, в том, кто замолкает первым.
Сегодня замолчат все.
Арон шел рядом – на полшага позади, не потому что должен, а потому что знал: темп – мой. Его шаги совпадали с моими не по привычке, а по клятве, которую никто из нас никогда не произносил. Даже дыхание – ровное, контролируемое – звучало в едином ритме, не с телом, а с самой сутью происходящего.
Мы пересекали внутренний двор – гравий поскрипывал, колонны отражали отголоски движения. Я чувствовала, как взгляд Арона скользит по периметру: окна, крыши, углы. Проверка, не показная, а рефлекторная. Он не смотрел на меня – и в этом была его абсолютная вовлеченность.
Шли не просто как командир и телохранитель. Как два выстрела, сделанных с разницей в полсекунды. Один для предупреждения. Второй – чтобы закончить.
Во дворе пахло камнем и жарой. Мир держал паузу, как если бы все вокруг понимало, что следующая сцена – не репетиция.
Партия еще не окончена. И хотя ферзь давно выведен из игры, доска по-прежнему принадлежит нам.
– Аж мурашки по спине, – выдохнул кто-то из слуг. Не громко, не для нас – для себя. Голос треснул, как сухая ветка под давлением грозового неба.
Они не просто смотрели. Они всматривались – в походку, в жест, в молчание между шагами. Не в меня. В то, что стоит за мной.