– Все спокойно, beyim (беим – мой господин), – произнес старик своим рокочущим, привыкшим отдавать команды голосом, не поворачивая, однако, головы. Его взгляд был устремлен туда же, куда и взгляд Османа – на запад, в сторону византийских рубежей.
– Румы, византийцы то есть, после последней хорошей трепки, что мы им задали у Инегёля, сидят в своих каменных крепостях тише мыши под веником. Их tekfur (текфур – византийский наместник, правитель крепости) из Биледжика, говорят, даже подумывает прислать дары. İnşallah (Иншаллах – если на то будет воля Аллаха), этот страх продержится подольше.
Осман медленно, задумчиво кивнул, не отрывая взгляда от едва различимой вдали серебристой ленты реки.
– Тишина, Акче-ага, бывает обманчивее любого крика. Иной раз она предвестник бури, а не затишья. Слишком уж они тихи, эти текфуры. Словно yılan (йылан – змея), пригревшаяся на солнце, – мягко стелет, да больно жалит.
А вести от сельджукского султана из Коньи, что доходят до нас с караванами, все тревожнее и тревожнее. Власть его, говорят, стала тенью самой себя, а визири плетут интриги, не стесняясь белого дня.
Великие бейлики вокруг – Караманиды, Гермияниды – все больше смотрят на собственные нужды и выгоды, забыв о былом единстве.
Devlet (девлет – государство, держава) распадается на куски, как старый, изъеденный молью ковер. И каждый норовит урвать лоскут побольше.
Акче Коджа издал тяжелый вздох, в котором слышалась и горечь, и усталость прожитых лет. Слова молодого вождя были не просто юношеским максимализмом, а суровой, неприкрашенной правдой. Великий Сельджукский султанат Рума, некогда гроза всего христианского Леванта и надежная опора для тюркских племен Анатолии, неумолимо трещал по швам.
Монгольское иго, как ржавчина, подточило его внутренние силы, а бесконечные династические распри и своеволие местных правителей-беев довершали дело, растаскивая остатки былого могущества.
– Твой отец, Эртугрул Гази, да освятит Аллах его светлую душу и упокоит в райских садах, – Акче Коджа прикрыл глаза на мгновение, словно отдавая дань памяти ушедшему вождю, – всегда говорил: «Сила не в размере твоего стада, Осман, и не в длине твоего меча, а в единстве твоих пастухов и верности твоих воинов». Он был мастером этого дела, maşallah (машаллах – слава Аллаху, выражение восхищения). Умел находить общий язык даже с теми, кто исподтишка точил на него нож за пазухой или распускал грязные слухи. Его уважали и боялись. Его слово было тверже камня.