Страх сжимал его сердце ледяной хваткой. Каждый шорох в камышах, каждый треск сухой ветки заставлял его вздрагивать и замирать, прижимаясь к стволу кривой ольхи или скрюченной сосны. Он шел медленно, с величайшей осторожностью, полагаясь больше на нюх и слух, чем на зрение в этом полумраке. Запах Тени – тот самый, пыльный, костяной, тленный – был его единственным ориентиром. Он висел в воздухе, как ядовитая пелена, смешиваясь с болотным зловонием.
Шли часы. Солнце, пробивавшееся сквозь чахлый полог, скатилось к горизонту, окрасив болотную мглу в багрово-лиловые тона, которые не предвещали ничего доброго. Байка устал. Лапы вязли в липкой грязи, шерсть на брюхе была вымазана в черной жиже. Но жалость, та самая, что заставила его покинуть безопасный лес, горела в нем упорным огоньком, не давая свернуть или остановиться надолго. Они там. Им страшно, – напоминало ему что-то внутри, заглушая усталость и страх.
И вот, когда сумерки уже сгустились до почти полной темноты, перед ним выросло Оно. Замок Кащея.
Он возник внезапно, как кошмарный сон, из предрассветного тумана, поднимавшегося с болот. Он стоял на острове посреди огромного, черного как деготь, мертвого озера. Никакой видимой переправы не было. Замок был высечен не из камня, а будто вылеплен из самой ночи и отчаяния. Башни, острые и кривые, как когти мертвеца, впивались в багровеющее небо. Стены были неровные, покрытые каким-то темным, скользким на вид налетом, будто запекшейся кровью или плесенью. Окна – редкие, узкие, как бойницы – не светились. Из них глядела только пустота и холод. Весь замок казался не жилищем, а огромной гробницей, забытой посреди безжизненной пустоши. От него веяло таким леденящим ужасом, таким древним злом, что Байка чуть не развернулся и не побежал прочь, куда глаза глядят. Его шерсть встала дыбом по всему телу, и тихий, непроизвольный стон вырвался из груди. Здесь жила Тень. Здесь был Кащей.
Но тут его острый слух уловил звук. Слабый, еле слышный, донесшийся с другого берега озера, от подножия замка. Плач. Женский плач. Не один голос, а несколько. Тоненький, всхлипывающий – наверное, Лиля. Сдержанный, но от этого еще более горький – возможно, Милана. И другие, сливающиеся в хор отчаяния.
Звук этот, такой человеческий, такой беззащитный среди этого царства смерти, пронзил Байку сильнее любого страха. Они там. Плачут. Жалость вспыхнула в нем с новой силой, сжигая часть ужаса. Он должен был подобраться ближе. Увидеть. Убедиться.