Мы танцевали под аккордеон, и кто-то подыгрывал на банджо. Мне было жарко, и я был счастлив. Мы разминулись с Жоржетт, танцевавшей с очередным из этой компании.
– Чего ради ты привел ее?
– Не знаю, просто привел.
– Ты стал чертовски романтичным.
– Нет, мне скучно.
– Сейчас?
– Нет, не сейчас.
– Давай уйдем отсюда. О ней есть кому позаботиться.
– Хочешь уйти?
– Я бы попросила, если бы не хотела?
Мы сошли с танцплощадки, я снял куртку с вешалки у стены и накинул на плечи. Бретт стояла у бара. С ней говорил Кон. Я подошел к бару и попросил у хозяйки конверт. Достал из кармана банкноту в пятьдесят франков, вложил в конверт, запечатал и передал хозяйке.
– Если девушка, с которой я пришел, спросит обо мне, отдайте ей это, – сказал я. – А если уйдет с одним из тех джентльменов, сохраните для меня.
– C’est entendu, Monsieur[18], – сказала хозяйка. – Уже уходите? Так рано?
– Да, – сказал я.
Мы направились к двери. Кон продолжал говорить с Бретт. Она пожелала ему доброй ночи и взяла меня под руку.
– Доброй ночи, Кон, – сказал я.
Выйдя на улицу, мы стали искать такси.
– Ты потеряешь свои пятьдесят франков, – сказала Бретт.
– О, да.
– Такси нет.
– Мы могли бы дойти до Пантеона и поймать там.
– Давай выпьем в соседнем пабе и пошлем кого-нибудь.
– Не хочешь идти через улицу?
– Если можно не идти.
Мы зашли в соседний бар, и я послал официанта за такси.
– Что ж, – сказал я, – мы отвязались от них.
Мы молча стояли у высокой цинковой стойки и не смотрели друг на друга. Подошел официант и сказал, что такси ждет. Бретт сильно сжала мне руку. Я дал официанту франк, и мы вышли.
– Куда ему сказать? – спросил я.
– Ой, скажи, пусть покатает.
Я сказал вознице ехать в парк Монсури и захлопнул дверцу за Бретт. Она уселась в углу и закрыла глаза. Я сел рядом. Кэб дернулся и покатил.
– Ох, милый, как же я несчастна! – сказала Бретт.
Мы поднялись на холм, миновали освещенную площадь, въехали в темноту, продолжая одолевать холм, затем выехали на ровную темную улицу за Сент-Этьен-дю-Мон, плавно покатили по асфальту, мимо деревьев и автобуса, стоявшего на Пляс-де-ля-Контрескарп, и повернули на булыжную Рю-Муфтар. По обе стороны тянулись освещенные бары и допоздна открытые лавки. Мы сидели врозь, но на старой улице так трясло, что мы задевали друг друга. Бретт сидела без шляпы, откинув голову. Я видел ее лицо в свете из открытых лавок, затем стало темно, а затем я отчетливо увидел ее лицо на Авеню-де-Гоблен. Улица была разворочена, и на трамвайных путях работали люди в свете ацетиленовых горелок. В ярком свете горелок белели лицо Бретт и длинная линия шеи. Снова стало темно, и я поцеловал ее. Наши губы крепко сомкнулись, а затем она отвернулась и вжалась в угол сиденья, подальше от меня. Голова ее была опущена.