– Вот, брат. Я вам тута уже скамеечку приволок, чтоб на камнях не сидеть.
Прислонив пику к стене, он чем-то зашуршал в полумраке. Коротко звякнуло кресало, и тьма озарилась дрожащим оранжевым светом – солдат зажег масляный фонарь, стоящий на низкой скамье.
– Извольте. И читать сподручней, и того… крысы повежливей будут, а то больно, шельмы, распоясались.
– Благодарю, – сухо ответил послушник. Почтительная забота увальня в кирасе отчего-то задела его, подогрев чувство собственной уязвимости, – а где осужденный? В камере тьма, как в гробу.
Конвойный неловко откашлялся:
– А шут его знает. Может, спит, может, чертовщину какую замышляет. Он тот еще упырь подвальный. Не плачет, не молится, сидит в темноте да молчит, только скрипит чем-то иногда, – он потоптался на месте и перехватил древко пики, – ну, вы того, брат… позвольте идти, коли больше ничего не надобно. И это… вы от него подальше сидите. Кто его знает, бесноватого…
– Храни вас Господь, – чинно ответил брат Китон, уже с трудом сдерживая раздражение, и конвойный спешно угромыхал в темноту, оставив послушника у скамьи с фонарем.
Китон не посмотрел ему вслед. Он неотрывно глядел в темное зарешеченное окошко в тяжелой двери, чувствуя, как кипящая в нем досада меняет цвет, распадаясь и плавно оседая в душе неопрятными хлопьями, будто в колбе алхимика. Страх… Даже его злость была просто настойкой лютого страха. Как же он сразу не понял? Ну же, не раскисать. Он ждал этого дня восемь лет, и нельзя, невозможно сейчас просто струсить и упустить этот волшебный шанс.
Шагнув к окошку, послушник вгляделся во тьму… и тут же отшатнулся: прямо из мрака вынырнула рука и легла на прутья. Китон вздернул фонарь, словно выставляя перед собой распятие, и ярко горящий огонь ослепил его, еще сильнее сгущая вокруг темноту. А из тьмы донесся спокойный голос:
– Господь с вами, брат, я же только встал вам навстречу. Вы так неделю будете ходить с черными точками в глазах.
Послушник медленно опустил руку с неподъемно-тяжелым фонарем и приблизился к камере: там по-прежнему было темно, только рука – грубая, мозолистая, с обломанными ногтями – держалась за решетку, словно действительно протянутая прямо из ада.
Китон сглотнул, чувствуя, как гадко сжимается сухое горло. Ну же…
– Позвольте мне взглянуть на вас, – голос по-мальчишески дрогнул, но из темноты донеслось негромкое "хм", и узник отозвался: