– Тогда и вы снимите куколь. Если не боитесь.
Брат Китон стиснул челюсти так, что на шее заныли сухожилия, и рывком содрал с головы капюшон. Снова воздел фонарь, уже раскалившийся и источающий тяжелый дух горячего масла, и замер: узник смотрел на него из-за решетки. Немолодой, лет, пожалуй, тридцати с лишком… На нетронутом оспой лице багровели свежие следы побоев, свет фонаря отражался в глазах, прозрачно-зеленых, будто витражное стекло, и новицию еще больше стало не по себе.
– Вы пришли меня исповедать? – так же спокойно спросил арестант.
– Нет, – сухо отозвался Китон, – я всего лишь послушник. Исповедовать я саном не вышел.
– Тогда зачем вы здесь?
Китон молча покусал губы. Он и сам толком не мог объяснить, зачем выпросил у отца приора визит к осужденному. Приор и согласился больше потому, что спешил к мессе и не успел толком запретить.
– А вы хотите исповедаться? – зачем-то спросил он, хотя уже знал, что за год заключения исповедать знаменитого "колдуна-трактирщика" последовательно пытались все монахи местного приората, но он отказался говорить со всеми по очереди.
А узник спокойно покачал головой:
– Нет. Перед вами мне каяться не в чем. А о своих грехах я с Господом уже с глазу на глаз потолкую.
Послушник ощутил, как туника взмокла меж лопаток, и грубое полотно мерзко прилипло к коже, а где-то глубоко внутри заворочался щетинистый зуд, будто овечья кудель, воровато сунутая за пазуху.
Еще в монастырской школе он знал это чувство, принесшее ему немало тревог и печалей. Оно было неизменным спутником непонимания. А Китон терпеть не мог не понимать чужих поступков. Он не понимал, как Всевышний мог толкнуть Авраама на детоубийство, и как сам Авраам мог согласиться. Почему Иосиф простил своих паскудных братьев, и зачем его собственный учитель латыни отец Томас запирается в кладовой с братом-келарем. Почему Олли, самый злобный и подлый из его приютских мучителей, ночами плакал во сне, умолял кого-то прекратить и мочился в постель. И что плохого в женщинах, если без них уже давно закончились бы и мужчины.
На все эти неумные и неблагочестивые вопросы ему отвечали розгами, которые, впрочем, не излечили Китона от излишнего любопытства, зато научили самостоятельно мыслить, не прибегая к чужим разъяснениям.
И сейчас послушник окончательно понял, зачем потащился в крепость вместо того, чтоб мирно коротать вечер за переводом жития святого Приска.