– Староста, я правда не знаю, ведь это не на земле нашей семьи, и хозяин если бы и прятал что-то, то там прятать не стал бы…
Трах! – кто-то ударил ладонью по столу.
– Не говорит, так подвесьте ее!
– Пальцы, пальцы ей защемите!
Жена взвыла, моля о пощаде.
– Подумай, Бай, подумай хорошенько. Симэнь Нао уже нет в живых, от закопанных ценностей ему пользы никакой. А мы выкопаем, кооператив крепче на ногах стоять будет. И бояться не надо, нынче всем освобождение вышло, все по закону, бить тебя никто не может, а уж пытать тем более. Ты только расскажи все как есть, и это тебе как большая заслуга зачтется, гарантирую. – Это был голос Хун Тайюэ.
Душа болела, душа пылала, боль пронзала, как ножом. Солнце уже закатилось, взошла луна, проливая серебристый холодный свет на землю, на деревья, на винтовки ополченцев, на отливающий глазурью кувшин. Не наш это кувшин, не семьи Симэнь. Стали бы мы закапывать ценности там, где и люди умирали, и бомбы взрывались? Там, у Лотосовой заводи, безвинно погибших духов тьма-тьмущая. И в деревне мы не единственная богатая семья, с какой стати только к нам цепляться?
Ну нет больше сил терпеть, невыносимо слышать плач жены, от ее рыданий я и страдал, и испытывал угрызения совести – как жаль, что не относился к ней по-доброму!.. С появлением в доме Инчунь и У Цюсян я ни разу не делил с ней постель, и она, тридцатилетняя женщина, ночь за ночью проводила в одиночестве, читая сутры и колотя в деревянную рыбу [62] моей матери – бам, бам, бам, бам… Привязанный веревкой за столбик, я резко вскинул голову. Взбрыкнул задними ногами, отчего взлетела в воздух старая корзина. Стал мотать головой, раскачиваться, из горла вместе с ревом вырывалось разгоряченное дыхание. Наконец веревка ослабла. Свобода! Через полураскрытые воротца навеса я рванулся во двор.
– Папа, мама, наш ослик убежал! – воскликнул писавший у стены Цзиньлун.
Я сделал несколько кругов по двору, пробуя подкованные копыта. Они звонко цокали, разлетались искры. Мой округлый круп поблескивал при свете луны. Выбежал Лань Лянь, из усадьбы повыскакивали другие ополченцы. Дверь в дом распахнута настежь, на полдвора вместе со светом луны разливался свет свечей. Я скакнул к абрикосу, лягнул глазурованный кувшин, и он разлетелся на куски. Осколки взлетели аж до верхушки дерева и со звоном посыпались на черепицу крыши. Из усадьбы бегом показался Хуан Тун, а из восточной пристройки выскочила У Цюсян. Ополченцы передергивали затворы винтовок, но их я не боялся. Я знал: убивать людей они мастера, а вот осла не убьют никогда. Осел – скотина бессловесная, людских дел не понимает, застрелишь осла – сам скотиной и станешь. На мою веревку наступил Хуан Тун. Я мотнул головой, и он грохнулся на землю. Веревка развернулась и, как кнутом, хлестнула по лицу У Цюсян. Ее жалобный вопль порадовал. Ух, забрался бы на тебя, шлюха с черной душонкой! Но я сиганул у нее над головой. Народ пытался окружить меня, но я уже несся ко входу в усадьбу. Это я, Симэнь Нао, я вернулся! Хочу посидеть в своем кресле, выкурить кальян, опрокинуть ляна четыре эрготоу