– Не волнуйся, Хуахуа, даже если мне глаза завяжут, не стану покрывать кобылицу. И ты поклянись, что не позволишь, чтобы тебя покрыл жеребец. У жеребца с ослицей тоже мулы нарождаются.
– Не переживай, малыш Наонао, пусть меня даже к колоде привяжут, я хвостом все крепко заткну между ног, мое принадлежит лишь тебе…
В пылу любовных чувств наши шеи сплелись, как у пары милующихся в воде лебедей. Словами не описать наших чувств, не выразить нашей нежности. Мы стояли плечом к плечу у кромки воды и любовались своим отражением. Глаза наши сверкали, губы наливались – любовь делала прекраснее нас, назначенных друг другу самой природой.
Пока мы самозабвенно созерцали красоты пейзажа, позади послышался гвалт. Вскинув голову, я увидел человек двадцать; рассыпавшись веером, они бегом окружали нас.
– Иа, Хуахуа, беги, быстрей!
– О-хо, Наонао, что ты испугался, посмотри – лица все знакомые.
От реакции Хуахуа я похолодел. Ясное дело, знакомые. Взгляд у меня зоркий, я сразу углядел среди этой толпы своего хозяина Лань Ляня, хозяйку Инчунь, а также приятелей Лань Ляня, братьев Фан Тяньбао и Фан Тянью – это главные герои рассказа Мо Яня «Фантянь хуацзи» [64], там они выступают как мастера ушу. За поясом Лань Ляня заткнута скинутая мной веревка, в руке длинный шест с веревочной петлей. Инчунь несет бумажный фонарь, бумага почернела от жара, через дырки виднеется черный железный каркас. У одного из братьев Фан длинная веревка, другой тащит длинную жердину. Еще там горбатый каменотес Хань, его сводный брат Хань Цюнь и другие – лица знакомые, а как зовут, не помню. Все измотаны, грязные с головы до ног, видать, всю ночь пробегали.
– Беги, Хуахуа!
– Не могу я, Наонао.
– Тогда хватай меня зубами за хвост, я потащу тебя.
– Ну, куда мы убежим, Наонао, все равно рано или поздно нас поймают, – смиренно проговорила Хуахуа. – К тому же они могут начать стрелять, и как бы мы ни бежали, пуля все равно догонит.
– Иа, иа, иа! – отчаявшись, вскричал я. – Хуахуа, ты разве позабыла, в чем мы только что поклялись? Ты говорила, что будешь со мной неразлучно веки вечные, что мы станем дикими ослами, будем жить на свободе, ничем не связанные, забудем про все среди красот природы!
Хуахуа повесила голову со слезами на глазах.
– О-хо-хо, Наонао, тебе, самцу, что: вытащил – и трава не расти, никаких забот. А я твое дитя уже ношу. У вас в усадьбе Симэнь что люди, что скотина – все горазды одним выстрелом двух зайцев уложить. Вот и у меня, вероятно, будет двойня. Живот скоро вырастет, уход понадобится, поджаренными черными бобами кормить меня нужно будет, свежемолотыми отрубями, толченым гаоляном, а еще соломой, мелко нарезанной и трижды через бамбуковое сито просеянной, чтобы без камешков, куриных перьев и грязи. Сейчас уже десятый месяц, холодать начинает. А пойдут морозы, все покроется снегом, река замерзнет, траву покроют сугробы – как я буду таскать свое брюхо, что я буду есть? О-хо-хо, и что я буду пить? О-хо-хо, и где мне спать, когда принесу ослят? О-хо-хо, даже если я скрепя сердце останусь с тобой среди этих песчаных гряд, наши с тобой ослята – как они выдержат эти метели и стужу? О-хо-хо, если наши ослята умрут от холода в этих заснеженных полях, застыв, как деревянные колоды или камни, неужели тебе, их отцу, будет не жалко их? Самцы-ослы, может, и достаточно бесчувственны, чтобы бросить свое потомство, Наонао, но самки-ослицы не таковы. Кто-то, возможно, и способен на такое, но не Хуахуа. У людей женщины могут бросать сыновей и дочерей из-за своих убеждений, но ослицы так не поступают. О-хо-хо, Наонао, способен ли ты уяснить, что на душе у жеребой ослицы?