Тут она заговорила языком романов, и это был пугающий монолог, поскольку каждое слово звучало всерьез.
– Его лицо будто призрак, из раза в раз возникающий между мною и Барри. Я желаю ему счастья, и в то же время никто из нас не может быть счастлив.
– Скажите, Рита, вы когда-нибудь любили Алека?
– Да, любила. По-своему. Когда мы только познакомились, он меня очаровал. Называл меня Долорес. Ну, вы поняли. В честь Долорес, воспетой Суинберном.
– А теперь…
– Ну что тут скажешь? Он меня не поколачивает, ничего такого. Однако…
– Давно ли между вами не было отношений? В физическом смысле?
– Говорю же, доктор Люк, – с трагической миной ответила Рита, – дело не в этом! Роман с Барри – нечто совершенно иное. Как духовное перерождение. И хватит потирать лоб! Хватит надменно смотреть на меня поверх очков!
– Я лишь…
– Это неописуемо. Я помогаю Барри с его творчеством, он помогает мне с моим. Однажды он станет великим актером. Когда я так говорю, он только смеется, но это правда, и я могу ему посодействовать. И в то же время это не решает моих специфических проблем, а они буквально с ума меня сводят. Ну конечно же, мне нужен ваш совет, хотя я заранее знаю, каким он будет. Но больше всего мне нужно поспать. Хотя бы одну ночь. Прошу, умоляю, дайте какое-нибудь снотворное!
Через пятнадцать минут Рита ушла. Я стоял и смотрел, как она шагает по дорожке вдоль живой изгороди из лавровых кустов. У самой калитки она заглянула в сумочку, будто проверяя, на месте ли какой-то предмет. Рассказывая свою историю, она была на грани истерики, но теперь пришла в себя. Судя по тому, как Рита разгладила волосы и расправила плечи, ею овладели дерзкие мечты. Теперь ей не терпелось вернуться домой, в «Монрепо», к Барри Салливану.
В субботу вечером, тринадцатого июня, я отправился к Уэйнрайтам играть в карты.
Духота предвещала грозу. Ситуация – во многих отношениях – становилась критической. Франция капитулировала; фюрер находился в Париже; обезоруженные и обескровленные британские войска беспорядочно отступили на побережье, где вскоре им предстояло держать оборону, и теперь зализывали раны. Но мы все еще находились в относительно бодром расположении духа, и я радовался жизни не меньше остальных. «Теперь мы объединились, – говорили мы, – и все наладится». Бог знает почему.