– Мишель, – хохотала она. – Ты такой смешной, когда сердишься. Ты похож на Отелло.
– Блудница, – хрипел он в ответ. – Маленькая фарфоровая блядь. Раздевайся сейчас же догола. Я буду тебя наказывать. Хочешь, я отстегаю тебя вожжами, как стегали в деревнях мужики своих неверных жён?
– Хочу! Только где ты возьмешь вожжи?
– Найду любого извозчика и куплю их у него.
– Миша, уже ночь…
– Ага, ты боишься, подлая?
– Боюсь… – призывно улыбалась она, облизывая пухлые губы.
– Не смей улыбаться. Я всё равно не пощажу тебя. Тебе не помогут даже слёзы и мольбы о помиловании. Снимая всё. И чулки! – горячился он. – Нет, погоди, чулки не снимай. Иди ко мне… Ближе… Шире… Шире, я сказал!
* * *
– Анька, ты рассорила меня с моими друзьями, – изрёк он утром, куря сигару.
– Ну, и бог с ними, – отозвалась она. – Разве это друзья?
– Пожалуй, ты права…
В этот раз он пробыл у неё несколько дней.
* * *
Однажды Татьяна Николаевна встретила его с красным от злобы лицом и припухшими от слёз глазами.
– Говорят, что ты завел себе новую девку?
– Вздор. Это гнусные наветы, – отмахнулся он, не желая раздувать скандала.
– Это ты несёшь вздор. Тебя видели с ней!
– Мало ли, где и с кем меня могли видеть? Я часто бываю по делам службы или в силу иных каких-то причин в публичных местах. Может, мимо меня и проходила какая-то девица. Так что ж с того?
– Она бледная и тощая блондинка. Почти ребенок. Ты, верно, сошёл, голубчик, с ума? Очевидно, опустился до гимназисток?
Ему очень хотелось крикнуть в ответ, что его возлюбленной уже есть восемнадцать. И что просто она слишком молодо выглядит. Но он, конечно же, молчал. И только на скулах его расцветали красные пятна, и ходили от злости желваки. Закончилось всё это новыми оскорблениями.
– Истеричка! – кричал он, хлопая дверью, ведущей в парадное. – Постеснялась бы слуг!
– Развратник! – отвечала она. – Любитель малолетних гимназисток. Я сообщу о твоих похождениях в местную Управу, градоначальнику или в «Синий крест»![5]
– Идиотка, – зло шептал он, унося ноги прочь из дома. – Господи, какая же ты идиотка.
И он вновь ехал на Гороховую, где его ждала вечно сонная, бледная и порочная Анна.
Когда позднее он пытался понять то, на что были похожи их отношения, то отчетливо осознавал, что кроме постельных сцен ему не о чем было и вспомнить. Это был долгий чувственный марафон. Они редко разговаривали о чём-то постороннем. О живописи, поэзии или литературе. Когда он пытался поговорить на любую отвлеченную тему, то видел, как прекрасные голубые глаза Аннушки делались сонными, она зевала и тут же засыпала.